Майя Кристалинская. И все сбылось и не сбылось - Анисим Гиммерверт

Война косила мужиков, в иных селах — подчистую, женским стал деревенский труд, женскими и тракторные работы. Что говорить, спасибо партии родной, присылают из города мужиков — трактор починят, силосную башню соорудят, новую избу вдове солдата поставят. А из Барыбина в Куребино шла накатанная дорога. И ездили полней заводские умельцы, побросавшие на месяц-другой свои семьи, готовые трудиться от зари до зари на благо сползавшего в пропасть советского сельского хозяйства.

Приезжих определили жить у тети Лизы. Просторный дом, тетка одна, с десятилетним сыном, московские девушки — не в счет, скоро уедут, не стеснят барыбинских. Целый день заводские были при деле — то плотничали на ферме, то отлаживали давно заглохший трактор. Приходили затемно, ложились спать, наскоро перекусив. Спали они на полатях в горнице, а в сенях, где попрохладнее, — Майя с Валей. Дверь же в душную горницу была открыта настежь.

В темноте, когда гасили керосиновую лампу, иногда были слышны приглушенные голоса барыбинских постояльцев. Старший слегка покашливал, говорил с хрипотцой. Обсуждали они все больше свои насущные проблемы, соседки их старались не слушать, им неинтересно было знать, чем плох директор завода и чем хорош председатель завкома, почему зарплата рабочих ничтожно мала, так что и командировочные деньги — приварок, да и молоко — бесплатно.

…В тот вечер все было как обычно. Обычное позднее небо в звездах, видневшихся сквозь окно в сенях, обычный тихий разговор на полатях, обычное покашливание, и вдруг хриплый голос перешел в громкий шепот, и в сени полетели слова: «А власть сейчас на штыках только держится…»

Девушки сделали вид, что спят, лежали молча, не шелохнувшись. Потом долго не могли уснуть — то, что они услышали, было необычно, казалось неправдой, и все-таки барыбинский рабочий это произнес. Почему?

На следующий день, утром, у реки состоялось обсуждение. Небо, ставшее ярко-белым от подбиравшегося к зениту солнца, да эскадры плотвы, плывущие ровным строем в прозрачной воде, не настраивали на мрачный разговор. И тем не менее…

— Ты знаешь, я вчера долго уснуть не могла… Как это можно такое сказать? «Власть на штыках держится». Как ему не стыдно так говорить?

— Ну, не знаю, не знаю, в газетах об этом не пишут, — отшутилась Майя.

— При чем тут газеты! А Сталин? Значит, любовь к нему тоже на штыках держится, да?

— Нет, не на штыках. На другом, — задумчиво произнесла Майя.

— На чем же? Что ты считаешь?

И Майя заговорила.

Она лично относится к товарищу Сталину хорошо, но совсем не так, как Валя. Она не понимает, почему его считают великим отцом и учителем. Почему ловят каждое слово и говорят, что оно — гениально? Совсем голову потеряли. А в газетах что пишут? На каждой странице по нескольку раз: «Сталин, Сталин…», «Как учит товарищ Сталин…», «Как указывает великий Сталин…». Она считает, что те, кто больше всего кричит, просто выслуживаются. А сам-то он — не знает? Почему не запретит? Он же читает газеты, и на Мавзолее стоит во время демонстраций, и свои портреты видит, и слышит, как его великим и мудрым называют. Он же — вождь, он должен показывать образец скромности.

Кристалинская замолчала. Такого монолога ее подруга не ожидала.

Это сегодня мы по макушку завалены фактами из истории нашей горемычной страны, утонувшей в крови в те двадцать пять сталинских лет, и слова «культ личности» для нас сегодня — обыденные, стершиеся, уже малоупотребляемые. А в пятьдесят втором — что могла знать девчушка, студентка технического вуза, а не какого-нибудь истфака или архивного, где, препарируя историю, силятся читать документы между строк и иногда преуспевают в этом, делая для себя открытия, о которых нельзя говорить вслух?

На ее глазах, под ликующие фанфары газет и единодушное одобрение масс на собраниях «трудовых коллективов» состоялся очередной «успех» товарища Сталина, растоптавшего ни в чем не повинных «безродных космополитов», под те же фанфары и тот же гул одобрения были расстреляны очередные «изменники Родины» — Еврейский антифашистский комитет. Впереди маячило новое громкое дело — «убийц в белых халатах», «дело врачей», пришедшееся на январь 53-го. Во всей этой сталинской «трилогии» странным для Майи было одно — национальная принадлежность действующих лиц. Пока еще человек наивный, вчерашний ребенок, рожденный в начале тридцатых, не знавший разницы между русским, евреем, татарином, украинцем, она и не подозревала, на каком дремлющем до поры до времени вулкане находится ее страна, а кратер вулкана — кипевшее ненавистью сердце ее вождя, маленького, рябого, рыжего, с рыжими глазами уссурийского тигра и тигриной ненавистью к тем, чьи соплеменники еще несколько лет назад горели в печах Освенцима и Бухенвальда.

Нет, погромов не было. Но тогда же родилось предупреждение: «Бьют не по паспорту, а по морде». Но, между прочим, из-за паспорта тоже…

В сорок восьмом, в положенные шестнадцать лет, Майя получала паспорт. Казалось бы, сложностей — никаких: Но девушка должна была решить непростой вопрос для себя, связанный с пятым пунктом — «национальность». Еврейка — или русская? По отцу или по матери? Вообще-то по советскому закону национальность определяется по отцу. Но этот закон, в отличие от многих других, не строг. Позднее, после антисемитских налетов товарища Сталина и установления квоты — по секретной инструкции Маленкова, разосланной в обкомы, а оттуда — в горкомы, райкомы, парткомы и кадровикам «по принадлежности», — устанавливалась тощая «процентная норма» — не более пяти процентов «лиц еврейской национальности» принимать на работу и в популярные вузы, но и эта цифирка нередко урезалась до размеров, непристойных для пролетарского интернационализма, исповедуемого партией большевиков. Лицам с неподходящим профилем был практически закрыт доступ в университет, иняз, МГИМО, на элитные факультеты пединститутов, но зато оставались широко раскрытыми двери в институты с недобором студентов — рыбный, торфяной, нефтяной. Пожалуйста, товарищи евреи, ловите себе на здоровье любимую вами фиш и осушайте болота, кроме вас это делать некому.

Ну а на работу устраивались кто как мог. Отделы кадров, в которых и по сей день нередко работают бывшие кагэбэшники, с подобными анкетами были начеку и подчас оказывались строже, чем директора-начальники. «Пятый пункт» в самую последнюю минуту, после того как руководящая рука начертывала слово «приняты» на заявлении о приеме на работу, мог стать причиной отказа кадровика, ссылавшегося на «отсутствие вакансий». Да ведь только что они были, вакансии. Куда же вдруг исчезли? «Да здравствует наша родная партия!», «Да здравствует великий Сталин!» — «подсказывали» громкоговорители на Красной площади во время демонстраций. «Да здравствует советская внутренняя и внешняя политика!» И площадь мощно выдыхала: «Ура-а!»