Сан-Ремо-Драйв - Лесли Эпстайн

— Эй, Рембрандт, поехали, — гаркнул я.

Но Барти еще ниже наклонился над альбомом, почти касаясь бумаги щекой.

— Я рисую! — сказал он и так нажал коричневым, что сломался грифель. Он поднял незаконченный рисунок, портрет, но в манере не Рембрандта, как я теперь понимаю, а — с вихрящимися линиями, нагромождением цветов и искаженными чертами модели — Сутина. — Видишь? Ты видишь? Вот ее очки! А это крестик на шее! Видишь? Это Мэри!

По дороге к начальной школе «Каньон» автобус останавливался на Сансете, и Бартону не разрешали ходить туда одному. Я ждал его на лужайке и отковыривал, кусок за куском, упругую кору пробкового дуба. Где ноябрьские дожди? Зной лился сквозь ветви и листья, и, казалось, они скукоживаются прямо на глазах. Сворачиваясь, каждый лист потрескивал, будто на него наступили ногой.

Барти вылетел из-под портика и понесся ко мне. В ту же секунду из-за угла дома появился огромный черный мужчина. Он был в тесных угольно-черных брюках и белой футболке, настолько мокрой от пота, что она сливалась с его кожей. Я с изумлением наблюдал, как он раскинул руки чуть ли не от одного столба до другого. Он был похож на знаменитый рисунок да Винчи с обнаженной фигурой или на черного Самсона, который схватится сейчас за колонны и обрушит на себя наш кирпичный дом.

Первые послевоенные годы мы занимались полсмены, так что возвращались домой к обеду. Все утро я отпрашивался из класса к питьевому фонтанчику в коридоре. Но стоило чуть-чуть утолить нестерпимую жажду — во рту и горле как будто образовался солончак, — как я снова поднимал руку и просил разрешения выйти. Эта напасть особенно озлела к полудню, на уроке географии. Что-то говорила Мэдлин, но я слышал ее краем уха. «Что, если бы глобус был воздушным шариком?» Речь шла о большом голубом глобусе, который стоял перед классом на деревянной подставке. «И выпускать из него воздух? Тогда Южная Америка попала бы точно в выемку Африки».

Мальчишки загалдели.

— Воздушный шарик! Она думает, Земля надута воздухом.

Мэдлин не отступалась.

— Это что, просто совпадение? Может, когда-то, давным-давно Земля была меньше. Или же континенты были вместе. А потом разошлись.

Тут поднялся такой свист, что учительница, миссис Стейтик, не могла его остановить.

Тем временем Роджер, живший неподалеку в каньоне, подсунул мне листок. На нем было изображено что-то вроде круглой корзины и концентрические круги. Я разглядывал ребус, поворачивал так и сяк.

— Сдаюсь.

Роджер схватил рисунок и помахал у меня перед носом.

— СОРТИР! — крикнул он. — Сор-тир! Дошло?

Вскочил Тим. Лицо у него было красное. Он показывал пальцем на Мэдлин.

— Дура! Тупая! Если бы по-твоему было, в Америке было бы полно нигеров!

Едва он это произнес, я вспомнил огромного негра у нас перед домом. Его предки не пришли в Америку по сухопутному мосту. Их привезли в цепях. И теперь он должен копаться в темном душном подвале под нашим домом. Неужели он там еще? Ему живется не лучше, чем рабу! На меня снова напала жажда. Но я не попросился к ледяному крантику. И уже не слушал, что было дальше на уроке — и на следующих. Только ждал, когда они кончатся. Мне надо было снова увидеть черного великана.

Автобус выпустил нас перед незастроенным участком на углу Сансета и Капри. Барти мешкал, жевал аптечный укроп, росший здесь лиловатыми пучками.

— Сделаешь мне одолжение? — спросил я Мэдлин, направляясь к Сан-Ремо. — Возьми к себе Барти поиграть, ладно?

Она кивнула. Я дождался перерыва в потоке машин и рысью пересек бульвар. На той стороне я остановился, сделал из ладоней рупор и крикнул:

— Я не смеялся над твоей идеей! Она правильная! Вот почему все люди — братья!

Потом я побежал. Сердце стучало в груди. Школьная сумка и острые углы учебников били по ребрам. Задолго до нашего угла я стал прислушиваться: когда раздадутся удары молотка по трубе, скрип ножовки? Но дом молчал. Я побежал по лужайке, где садовник-японец на коленях подстригал живую изгородь. Щелк-щелк — не эти звуки я надеялся услышать. Я вбежал в дом, в столовую, ворвался в кухню. Там была Лотта и Мэри, обрезали цветы в раковине.

— Вода! — крикнул я. — Вода пошла?

— Шла полчаса назад, — ответила мать. — Что за беспардонность. Посмотри, какие круги у меня под глазами. Не давали спать своим грохотом. Неужели надо начинать с рассветом? Слава Богу, хоть сейчас затихли.

Я ужаснулся.

— Что значит «затихли»? Они умерли? От жары?

Лотта посмотрела на меня поверх пучка гладиолусов.

— Нет, нет. — Она засмеялась. — Живы-здоровы. Где Бартон? Он не с тобой? И где поцелуй, мой большой мальчик?

Мэри показала на мое место за столом — там уже стояла тарелка с приборами.

— Садись-ка давай. Я приготовила тебе тунца.

Я не сел. Не поцеловал мать. Я бросил сумку и по коридору выбежал на дорожку, туда, где она закруглялась в углу дома. «Паккарда» на месте не было, это значило, что Норман уехал на студию. Я обогнул крыло, из-за которого утром вышел негр. Там было отверстие вроде норы; оно вело в низкое подземелье. Не задумываясь, я нырнул под землю.

Под домом было темно, лишь несколько лучей пробивалось через узкую решетку за спиной. Уже здесь пришлось нагнуться; двигаться дальше в темноту можно было только на четвереньках. Я пополз; скоро исчез и последний луч света. Несмотря на вечный мрак, казалось, что здесь жарче, чем под солнцем. Земля была теплой на ощупь, вспомнился урок географии: внутри земного шара раскаленный, расплавленный камень. Я остановился в неуверенности — смогу ли найти дорогу обратно в этой черной пещере. И только теперь подумал о настоящей опасности — например, о змеях, или койотах, или пумах, рыщущих по соседству в каньоне Растик. Даже от укуса паука, «черной вдовы», можно умереть.

Я оглянулся. Сзади было темно, как ночью. Но далеко впереди, между рядами свай показалось слабое желтое свечение. Заблудился? Ползал по кругу? Я двинулся в ту сторону, и скоро выяснилось, что свет идет от лампочки, висящей на шнуре, перекинутом через трубу. Но то, что я увидел затем, превзошло мои худшие опасения. На земле лежали два мертвеца: утренний громадный негр и другой, поменьше, постарше, посветлее, усатый, с разинутым ртом. Великан лежал на боку с открытой ладонью; маленький — подвернув под себя руку, а другую закинув на бедро товарища. Я замер. Это смахивало на трюм невольничьего корабля, где человеческий груз погиб от истощения, удушья и жажды.

— Эй! — крикнул я, нерешительно приблизившись к ним. — Эй! Эй!

Меньший — он был, наверное, не намного выше меня, — поднял голову.

— Кто там?

— Это я, Ричард. Я живу здесь.

— Что ты делаешь под домом?

— Ничего не было слышно. Хотел посмотреть, целы вы тут или нет.

— Это твою маму я видел? Цветы собирала в саду.

— Да. Лотту. Она каждый день собирает.

— Ну, там есть из чего выбрать.

Второй негр, блестящий, как лаковая шкатулка, подтянул ноги к груди и снова выпрямил. Он открыл глаза. Я увидел, что белки у него желтоватые.

— Это Ричард. Говорит, он хозяин дома.

Большой чуть заметно кивнул. Толстогубый рот его как будто никогда не закрывался. Разговор продолжал маленький.

— Ты почему не в школе?

— У нас полсмены. С войны так.

— Вот Мартин, он был на войне.

— Правда? Вы были в армии? Или на флоте?

Тот посмотрел поверх моей головы.

— В армии.

— Чему тебя там учат? В полсмены?

— Разному. Обыкновенно. Умножению. Истории «Мейфлауэра»[74]. Приходилось учиться на скрипке. На прошлой неделе я делал доклад о Бостонской бойне[75]. Там погибло всего пять человек, а все равно называется бойней. Первым был убит Криспус Аттакс. С ним интересная история. Понимаете, он был рабом, отпущенным на свободу, и двадцать лет проработал моряком. Когда Сэмюэл Адамс призвал докеров протестовать против британцев, Криспус первым встал в строй. У некоторых американцев были только палки! У некоторых вообще снежки! Я сказал в докладе: сегодня немногие знают, что первым, павшим за нашу свободу, был негр.

Я замолчал. Я чувствовал, что щеки у меня горят. Понятно было, что эти люди тоже не слышали о патриоте.

Мартин взглянул на товарища.

— Эдди, — только и сказал он.

Маленький отполз боком, как краб. У него, наверное, был фонарь — в темноте заметался вверх-вниз луч света. Я повернулся к бывшему солдату.

— Вы не подумайте, что я выхваляюсь. Мой любимый предмет — поэзия. Могу прочесть наизусть все «Первые мысли дня» Джона Гринлифа Уиттьера. «Достиг ушей пророка тихий голос». Это знаменитый стих.

Оттуда, куда уполз Эдди, донеслось громкое урчание, бульканье. Потом брякнули, громыхнули трубы.

— Значит, воды опять не будет? — спросил я.