Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая - Ярослав Гашек

— Хоть бы подмог кто…

конвойные только посмотрели на него, но никто не пошевелился.

— Вам бы нужно было оставить его дрыхнуть на полу. — сказал Швейк. — Я со своим фельдкуратом иначе не поступал. Однажды я его оставил спать в сортире, в другой раз он у меня выспался на шкафу. Бывало, спал в чужой квартире, в корыте. И где он только не дрых!..

Капрал ни с того, ни с сего почувствовал вдруг прилив решительности. Желая показать, кто здесь собственно начальник, он грубо крикнул на Швейка:

— Заткните свою глотку и не трепитесь! Всякий денщик туда же лезет со своей болтовней. Тля!

— Верно. А вы, господин капрал, бог, — ответил Швейк со спокойствием философа, стремящегося водворить мир на земле и во имя этого пускающегося в ярую полемику. — Вы матерь скорбящая.

— Господи боже! — сложив на молитву руки, воскликнул вольноопределяющийся, — наполни сердце наши любовью ко всем унтер-офицерам, чтобы не глядели мы на них с отвращением! Благослови наш съезд в этой арестанской яме на колесах!

Капрал покраснел и вскочил с места:

— Я запрещаю всякого рода замечания, вы, вольноопределяющийся!

— Вы ни в чем не виноваты, — успокаивал его вольноопределяющийся. — При всем количестве родов и видов животных природа отказала им в каком бы то ни было интеллекте; небось, слышали сами о человеческой глупости. Не было бы разве гораздо лучше, если бы вы родились каким-нибудь другим млекопитающимся и не носили бы глупого имени человека и капрала? Это большая ошибка, если вы считаете себя самым совершенным и развитым существом. Стоит отпороть вам звездочки, и вы будете нулем, таким же нулем, как все те, которые на всех фронтах и во всех окопах отстреливаются неизвестно во имя чего. Если же прибавят вам еще одну звездочку и сделают из вас новый вид животного, по названию старший унтер, то и тогда у вас не все будет в порядке. Ваш умственный кругозор еще более сузится, и когда вы наконец сложите свою культурно недоразвитую голову на поле сражения, то никто во всей Европе о вас не заплачет.

— Я вас посажу! — с отчаянием крикнул капрал.

Вольноопределяющийся улыбнулся.

— Очевидно, вы хотели бы посадить меня за то, что я вас оскорбил? В таком случае вы покривили бы душой, потому что при вашем умственном багаже вам никак не установить наличия оскорбления в моих словах, тем более что вы — готов держать пари на что угодно! — не помните ничего из нашего разговора. Если я назову вас эмбрионом, то вы забудете это слово, не скажу — раньше, чем мы доедем до ближайшей станции, но раньше, чем мимо промелькнет ближайший телеграфный столб. Вы — отмершая мозговая извилина. При всем желании не могу себе даже представить, чтобы вы когда-нибудь могли связно изложить то, о чем я вам говорил. Кроме того можете спросить кого угодно из присутствующих, было ли в моих словах хоть малейшее оскорбление, и задел ли я чем-нибудь ваш умственный кругозор.

— Безусловно, — подтвердил Швейк. — Никто не сказал вам ни словечка, которое вы могли бы плохо истолковать. Всегда получается как-то нелепо, когда кто-нибудь вдруг почувствует себя оскорбленным. Сидели мы однажды в ночной кофейне «Туннель». Разговор шел об оранг-утангах. Сидел с нами один моряк и рассказывал, что оранг-утанга часто не отличишь от какого-нибудь бородача, потому что у оранг-утанга вся морда заросла лохмами, как… «ну, говорит, как у того вон, скажем, господина за соседним столом». Мы все оглянулись, а бородатый господу встал, подошел к моряку, да как треснет его до морде! Моряк взял пивную бутылку и разбил ему голову. Бородатый господин остался лежать без памяти, а мы с моряком распростились, потому что он собрался уходить, когда увидел, что прикокошил этого господина. Потом, после ухода моряка, мы господина воскресили и безусловно глупо сделали, потому что он немедленно после своего воскрешения позвал полицию, хотя мы-то тут были совсем не причем, а полиция отвела нас в участок. Там он все время настаивал, что мы приняли его за оранг-утанга и что все время мы только нем и говорили. Мы говорили, что ничего подобного, что не о нем шла речь, а об оранг-утанге, и что он не оранг-утанг. А он все на своем, — что о нем, что это он оранг-утанг. Мы на своем, что не оранг-утанг, а он на своем: «Нет, говорит, оранг-утанг сам, говорит; слышал!» Я попросил пана комиссара, чтобы он сам господину все объяснил. Комиссар ему по-хорошему стал объяснять, но тот не дал ему говорить и заявил, что комиссар о нами заодно. Тогда пан комиссар велел его посадить за решотку, чтобы тот протрезвился, а мы собрались было итти назад в «Туннель», но не пришлось, — нас тоже посадили за решотку… Вот видите, пан капрал, во что может вылиться маленькое, пустяковое недоразумение, на которое и слов-то не стоит тратить. Или, например, в Немецком броде один гражданин из Округлиц обиделся, когда его назвали тигровой змеей. Да мало ли слов, за которые никто не подлежит наказанию? Если, к примеру, мы бы вам сказали, что вы — выхухоль, могли бы вы за это на нас рассердиться?

Капрал зарычал. Это нельзя было назвать ни криком, ни ревом. То был рык, выражавший гнев, бешенство и отчаяние, слившиеся воедино. Этот концертный номер сопровождался тонким свистом рулад, которые выводил носом храпевший обер-фельдкурат.

Затем у капрала наступил упадок сил. Он сел на лавку, и его водянистые невыразительные глаза уставились через окошко в даль на леса и горы.

— Пан капрал, — сказал вольноопределяющийся, — в данный момент, следя зачарованным взором за шумными горами и благоухающими лесами, вы напоминаете собой вдохновенную фигуру Данте. Те же благородные черты поэта, человека, чуткого сердцем и душой, отзывчивого ко всему возвышенному. Прошу вас, останьтесь так сидеть, это так вам идет! Как проникновенно, без тени деланности и жеманства таращите вы глаза на расстилающийся пейзаж. Несомненно, вы думаете о том, как будет красиво здесь весною, когда по этим пустым местам расстелется ковер пестрых полевых цветов…

— Орошаемый ручейком, — подхватил Швейк. — А на пенечке сидит пан капрал, слюнявит карандаш и пишет стишки в журнал «Маленький читатель»[60].

Это не вывело капрала из состояния полнейшей апатии. Вольноопределяющийся стал уверять капрала, что он видел изваяние его капральской головы на выставке скульптора:

— Простите, пан капрал, не лепил ли с вас скульптор Штурза?[61]

Капрал взглянул на вольноопределяющегося и сказал печально:

— Нет.

Вольноопределяющийся замолк и растянулся на лавке.

Конвойные играли со Швейком в карты. Капрал с отчаяния стал заглядывать в карты через плечи играющих и даже позволил себе сделать замечание, что Швейк пошел с туза и что ему не следовало козырять: тогда бы у него осталась семерка для сноса.

— В былое время, — сказал Швейк, — в трактирах были очень хорошие надписи на стенах, специально для советчиков. Помню одну надпись: «Не лезь, советчик, к игрокам, не то получишь по зубам».

Воинский поезд подходил к станции, где инспекция обводила вагоны. Поезд остановился.

— Так и знал, — сказал беспощадный вольноопределяющийся, бросив многозначительный взгляд на капрала, — инспекция уже тут.

В вагоны вошла инспекция.

Начальником воинского поезда по назначению штаба был офицер запаса — доктор математических наук Мраз.

На подобные глупые дела всегда назначали офицеров запаса. Мраз от своей должности совсем потерял голову. Он вечно недосчитывался одного вагона, хотя до войны был преподавателем математики в реальном училище. Кроме того подсчет команды по отдельным вагонам, произведенный на последней станции, расходился с итогом, подведенным после посадки на будейовицком вокзале. Когда он просматривал опись инвентаря, оказывалось, что неизвестно откуда взялись две лишние полевые кухни. Его прохватила дрожь, когда он констатировал, что лошади неизвестным путем размножились. В списке офицерского состава у него нехватало двух младших офицеров. В переднем вагоне, где помещалась полковая канцелярия, не могли найти пишущую машинку. От всего этого хаоса у него разболелась голова, он принял уже три порошка аспирина и инспектировал поезд с болезненным выражением на лице.

Войдя вместе с комендантом поезда в арестантское купе и просмотрев бумаги, он принял рапорт от несчастного капрала, что им конвоируются два арестанта и что у него столько-то и столько-то человек команды. Затем начальник поезда сравнил наличность с данными по бумагам и осмотрел купе.

— Это еще кого вы везете? — строго спросил он, показывая на обер-фельдкурата, который спал на животе, вызывающе выставив заднюю часть в упор на инспекцию.

— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, — заикаясь пролепетал капрал. — Этот, эт….

— Какой еще там «этотэт»? — недовольно сказал Мраз. — Выражайтесь яснее.