Партизанская богородица - Франц Таурин

— ...Я уже понял, что вы рабочие люди. Вы знаете смысл труда и цену рабочего пота... Вы поймете меня...

Я уже не молод. Многое повидал на своем веку. Был в других странах, в Германии, Англии, Швеции. Видел, как живут там люди. Лучше нашего, богаче. Они говорят про нас: «Нищая Россия!» Было больно и обидно. Обидно, что они правы, хотя говорят неправду. Таких богатств, как у нас, нет нигде в мире. Но эти богатства лежат мертвым грузом. Вереница бездарных царей и развращенная зажиревшая светская чернь меньше всего думали об истинном величии страны...

Вы слышите, как грозно гудит Гремящий порог?.. Час за часом, день за днем, год за годом сотни, тысячи, миллионы рублей, принадлежащие народу, скатываются, звеня по камням, и уносятся в океан. В земле, под нашими ногами и везде окрест — он размашисто, сильно, по-молодому вскинул руки — зарыты бесценные клады: уголь, железо, золото!.. Как взять?.. Нужна сила. Энергия. Вот она гудит, день и ночь напоминает о себе...

— Река Ангара — электрическая река. Вы, друзья, представляете, что такое механическая лошадиная сила?

— У нас на заводе две паровые машины, — с достоинством ответил Семен Денисыч. — Одна в шестьдесят лошадиных сил, другая — восемьдесят.

— Великолепно! — воскликнул Мякишев. — Так вот, знайте, что мощность Ангары пятнадцать миллионов лошадиных сил! Ангара может двигать сто тысяч таких заводов, как ваш!

Пренебрежительное и вместе с тем настороженное выражение сменилось на Санькином лице откровенным изумлением. Он даже издал какое-то неопределенное восклицание.

— Сто тысяч!.. — повторил Семен Денисыч. — Столько заводов, поди, во всей России нет?..

— Конечно, нет! — почти закричал Мякишев. — В том и дело! Все электростанции России, да не сейчас, а в мирном тысяча девятьсот тринадцатом году, едва тянут на полмиллиона лошадиных сил!.. А вот здесь, где мы находимся, именно в этом ущелье, будет... — он словно запнулся и тихо сказал, нахмурясь, — я не знаю когда, но... — голос снова окреп, — но будет построена грандиозная, сейчас даже немыслимая электрическая станция мощностью в два, а может быть, и три миллиона лошадиных сил! Я, может быть, и не увижу этого, и вот ровесник мой, — он указал на Семена Денисыча, — тоже... может не увидеть... А вы, все вы, обязательно увидите! Увидите новую жизнь на этих берегах, новые города с широкими просторными улицами и красивыми домами, с красивыми и счастливыми людьми...

Вы спросили: какая у меня работа? Отличная работа! Это больше, чем работа, это дело моей жизни. Я открываю людям Ангару. На языке инженеров это называется рабочая схема использования энергетических ресурсов реки Ангары. Чтобы строить, надо знать ширину реки и ее глубину, скорость течения реки и ее многоводность, профиль долины и структуру горных пород... Много уже сделано, но еще больше надо сделать. Я старик... и один. Я должен был возглавить экспедицию. Мне дали деньги. Щедро дали. Но кому сейчас нужны деньги?.. Вот Кузьма Прокопьич кормит меня из милости... Могу один не успеть. А я должен успеть. Очень важно, чтобы и сюда, в эти глухие дебри, быстрее пришел электрический век. Только этот век приведет человечество к счастливой жизни!.. Когда человек обуздает все могучие реки и зальет землю потоками света и тепла, освоит все несметные богатства ее недр — наступит истинный золотой век, о котором всегда мечтали люди. Когда наступит пора изобилия и каждый будет сыт, одет и обут, отпадет нужда в грабительских войнах и алчных распрях... Английский священник Мальтус писал, что войны неизбежны и нужны. Он страшился, что люди переполнят землю, и пугал их голодной смертью. Он был глуп и невежествен. И не верил в людей... Когда человек пробудит к жизни все дремлющие силы природы, исчезнет насилие и все люди станут братьями...

— Постой! — не вытерпел наконец Сенька. — Значит, так: накорми всех досыта, одень, обуй и — братья?.. Теперь послушай меня. Месяцу не прошло, друга моего Романа Незлобина живого волочили за лошадью! Или еще был у нас на заводе вроде тебя старик, и тоже Василий Михайлович. Пошел к офицеру, как к человеку, поговорить. А ему шашкой брюхо проткнули, кишки выпустили! А офицер тот сытый был, гладкий, и одет и обут, не как мы с тобой! Нет, ты насчет братьев рано заговорил!

— Всё это я хорошо знаю... — тихо сказал Мякишев и весь как-то сжался, будто на плечи ему навалили непосильную тяжесть, — у меня сына... студента... шашкой зарубили...

— А ты говоришь, братья! Сын-то, видать, лучше тебя понимал. За народ шел.

— Несправедливо попрекаешь, Александр, — сказал Семен Денисыч. — Он для народа трудится.

Санька как будто именно этого возражения ждал.

— А коли он за народ, так пущай все в сторону и винтовку берет! Нас удавят — все его планы ни к чему!

Мякишев покачал головой.

— Рано или поздно труды мои пригодятся народу.

— Вот ты и помогай, чтобы рано, а не поздно.

— У меня свое дело, — твердо возразил Мякишев. — Никто из вас за меня его не сделает.

— Странный ты человек! — закричал Санька. — Да ты пойми: побьют нас, твоя затея только на вред рабочему люду пойдет! Еще грузнее на шею нам сядут!

— Рано или поздно, — снова повторил Мякишев, — правда восторжествует. Колесо истории вертится в одну сторону.

— Дак ты ж помогай ему вертеться!

— Для того и живу. У вас, молодой человек, кругозор ограничен событиями нынешнего дня. Я вас не осуждаю. Напротив, я уважаю вашу убежденность в своей правде, вашу готовность жертвовать собой. Конечно, — как бы размышляя вслух, продолжал Мякишев, — должен кто-то и сегодня противостоять злу, но должен кто-то и целиком отдать себя будущему... Странно... лучше всего понимают меня дети. Вы помните, Кузьма Прокопьич, как блестели глаза у того мальчишки, как он внимательно и терпеливо слушал меня?..

— Его сын, — сказал Воронов, указывая на Набатова, — Сергея Прокопьича.

— Прокопьевича? — переспросил Мякишев. — Ваш брат?

— Нет. Отцы тезками были.

— Этот мальчик верил мне. Он восторгался, но не удивлялся тому, что я говорил. И я верю, он будет строить электрические станции на Ангаре.

Мякишев от ухи отказался.

— В моем возрасте вредно ужинать дважды.

— А нам и обедать впервой, — сказал Лешка Мукосеев.

Уху приготовили на скорую руку.

Кузьма Прокопьич спустился к ручью, принес гулявшего там на кукане живого осетра величиной с доброе полено. Выпотрошил, острым топором рассек на части — и в котел. Соль достала Палашка из своей котомки.

Каждому достался кусок осетрины фунта на полтора.

Запили таежным чайком, Палашка заварила в котелке горсть сушеного черносмородинного листа.

Разомлевший от сытной еды Санька подобрел и посочувствовал Мякишеву.

— Несподручно тебе одному на таком деле. Неужто один ты таким наукам обучен или у других таланту нет?

Мякишев улыбнулся Санькиной наивности.

— Почему один? Многие и ученее, и талантливее меня. Но никого из них здесь нет... А я здесь.

— Что ты один сделаешь на такую махину? Ангара вон какая! Ей конца-краю нет.

Мякишев вздохнул.

— Нужны помощники. Очень нужны.. Вот оставили бы мне двух-трех молодцов.

— Эх, дорогой ты человек, Василий Михайлыч! У нас самые бои впереди. Каждый человек в счету.

— Что значат два человека в такой драке? А для будущего много могут сделать.

Санька только головой покрутил. А Палашка подумала: вот определили бы Саньку в помощники к этому доброму старику, отлегло бы на сердце, утихла бы неуемная тревога за него. Знала бы, что живой останется. На миг даже мелькнуло: если бы оставили и ее с ним...

Но о таком счастье стыдно было даже и мечтать...

Катино горе

— Ты испей, враз полегчает, — говорил Петруха Перфильев, поднеся кружку с водой к губам Кати.

Она глядела на него мутными, ничего не понимающими глазами. Ее била нудная мелкая дрожь, и зубы стучали о край жестяной кружки.

Петруха попытался влить ей глоток воды. Катя отдернула голову, вода сплеснулась на шею и холодной струйкой скатилась по груди.

Катя охнула и очнулась.

— Хлипкая же ты, Катерина, — сказал Петруха и поставил кружку на стол.

Катя встала и, пряча глаза от пристально смотревшего на нее Брумиса и Петрухи, прошла за печку в свой завешенный ситцевой занавеской уголок. Проходя мимо раскрытой двери, заметила, как двое партизан, взяв за руки, волокли с крыльца тело убитого хорунжего.

Опять подступила противная тошнота.

Катя свалилась на лавку, застеленную стареньким домашним, еще покойной бабкой стеганным лоскутным одеялом и закрыла глаза.

Но вся только что прошедшая ужасная сцена снова развертывалась перед ней...

Рано утром Вепрев с группой бойцов верхами отправился, как он сказал, в рекогносцировку.

Бугров и Брумис сидели за большим столом, разговаривали. Катя за своим маленьким столиком у окна переписывала крупными буквами составленное Брумисом «Обращение ко всем трудящимся крестьянам Приангарского края».