Испанские репортажи 1931-1939 - Илья Эренбург
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Завтра тебя отвезут в Мадрид. Будешь спокойно жить до конца войны. А потом – домой.
Тогда Мохаммед бен-Амед что-то понял. Он оглядел нас своими восточными глазами. Его смуглая рука робко сжалась. С мукой он поднял кулак: он вспомнил, что он делал этой самой рукой. Дружинники в ответ улыбнулись и тоже подняли кулаки. Сын униженной земли, побежденный наемник, гордый и горький мавр, Мохаммед бен-Амед заплакал.
октябрь 1936 [112]
Песня
Вчера над музеем Прадо кружились самолеты фашистов. Сегодня газеты сообщают, что министр народного просвещения назначил художника Пабло Пикассо директором музея Прадо. Сорок лет подряд наглые и невежественные «сеньоритос» издевались над творчеством Пабло Пикассо. Его понял и признал народ.
Возле Гвадаррамы я видел молодого дружинника, батрака из Андалусии. Как истинный андалусец он говорил; улыбаясь, о смерти и, грустно вздыхая, о счастье. Полушутя, он рассказывал мне свою судьбу. Его отца убили фашисты, его жена сошлась с другим.
– У меня нет больше дома…
Он сказал это и рассмеялся. Потом он угрюмо добавил:
– Скоро мы их расколотим!
У него были белые зубы и темно-коричневое лицо. Он спел мне песню о башне Эль Карпио:
Твои ласточки, башня, улетели.
Прилетели к тебе вороны.
С башен попы и офицеры
Стреляли из пулемета по городу.
Встречают вороны детей.
Женщин встречают пулями.
Опустела большая площадь. Никто не ходит по улицам.
Белые дома, белая дорога.
Белая дорога к белому городу.
По белой дороге приехал грузовик.
Грузовик с динамитом и шахтерами.
Три шахтера пошли к тебе, башня.
Три шахтера, три товарища.
Белая дорога, по ней идут,
Никогда по ней не возвращаются.
Три человека грызли камни.
Они себе могилу вырыли.
Взлетела башня на воздух.
В город вбежали дружинники.
Дружинники взяли Эль Карпио.
Оживили мертвые улицы.
Никогда не забудут люди,
Что такое мужество.
Эту песню написал молодой поэт Мануэль Альтола-Тирре{73}. Мы его зовем уменьшительным именем: Маноло. [113]
Я знаю его стихи, тонкие, грустные и лукавые. Дружинник, которого я встретил возле Гвадаррамы, не знает, кто сочинил песню о башне Эль Карпио – он ее поет.
октябрь 1936
Барселона в октябре 1936
Ясные осенние дни. По Пасео-де-Грасия проходят дружинники; они учатся маршировать. Я видел похороны бойца. Прохожие молча салютовали поднятыми кулаками. Все повторяют одно слово: «Мадрид». Беспечная Барселона, город легкой жизни и удали, прислушивается: это – война. На стенах плакаты: нога в тапочке (обувь испанских крестьян) наступает на свастику. В горах Арагона уже выпал снег. Сапожники торопятся: трудно бойцам в тапочках…
На заводе «Испано-Сюиса» переплавляют колокола, разбитые народом в июльские дни. Медлительные рабочие Барселоны теперь поторапливают друг друга:
– Мадрид…
Я не забуду одной женщины. Она быстро укладывала патроны. Инженер, улыбнувшись, спросил:
– Для мужа?
Не отрываясь от работы, она ответила:
– Нет. Мужа убили. Для других.
В казармах имени Бакунина висит плакат: «Товарищи, необходима строгая дисциплина!».
Художники раскрашивают агитпоезд: пузатый священник, лихой генерал, рабочий с непомерно большим молотом. Я поглядел и вспомнил свою молодость: Киев, агитпароход, жену на подмостках с кистями…
В школе для командного состава полковник читает лекцию о тактике. «Колонны» умирают, рождаются дивизии.
Как всегда, переполнены террасы кафе. Проносятся трамваи, красно-черные такси. В магазинах продавщицы не успевают завертывать кофейники, галстуки, конфеты. Женщины несут в сберегательные кассы отложенные песеты. Газетчики выкрикивают названия двадцати газет. [114]
Барселона еще не узнала горестей войны. Но вдруг как ветер врывается тревога:
– Мадрид…
6 октября. Два года тому назад пушки Хиля Роблеса раздавили свободу Каталонии. Легионеры Лерруса залили кровью Астурию. Сегодня столица революционной Каталонии празднует вторую годовщину восстания.
С утра зарядил дождь; под дождем идут сотни тысяч людей. «Интернационал». Его играют не так, как в Москве. Вариации пронзительны, судорожны, полны скорби и задора. Идут дружинники с каталонскими знаменами; комсомолки в синих блузах, дети Мадрида, беженцы из Ируна. Идут фронтовики, обветренные и запыленные. Идут раненые.
А на вокзале сутолока: отряды уезжают в Мадрид. Это горький праздник. Барселона, сытая и спокойная, вздрагивает. Руководители колонн останавливаются, кричат:
– ?No pasaran! (Они не пройдут!)
Толпа трижды отвечает:
– ?No!?No!?No! (Нет!)
7 октября мне пришлось уехать на несколько недель во Францию. Смеркалось. На выступе скалы я разобрал три буквы: «UHP» – это было возле самой границы. Автомобиль остановился. На горном перевале была буря, и холодный ветер бил в лицо. Французский пограничник спросил:
– Что там?
Мне хотелось ответить: «Там жизнь» – я не мог уйти из мира борьбы, ненависти, отваги. Жизнь оставалась по ту сторону шлагбаума. Испанец, который довез меня до границы, поднял кулак и крикнул: «?No pasaran!» – на пустой дороге среди сумерек и ветра.
октябрь 1936
Художник Гомес
Это было на террасе большого кафе в Барселоне. Мануэль Труэба рассказывал о кольце вокруг Уэски: «У них теперь одна дорога – на Хаку, но и она под огнем. [115]
Он не успел побриться. На его штанах рыжела сухая глина. Взяв карточку, он спросил официанта: «Соус какой?» С жаром он заговорил о соусах. К нашему столику подходили официанты, повара, судомойки. Они жали руку Труэбе и спрашивали его о штурме Монте Арагон. Я узнал, что Труэба был прежде поваром. Он стал политкомиссаром первой дивизии.
По дороге в Толедо я встретился с моим старым приятелем музыкантом Дураном. Весной мы говорили с ним о Прокофьеве и Шостаковиче. Теперь он формировал моторизованную бригаду. Мы говорили об автоматических ружьях. Когда фашисты двинулись от Толедо к Мадриду, двести дружинников бригады Дурана остановили врага возле Бургоса.
На Талаверском фронте я видел одного дружинника. Он швырял ручные гранаты в фашистов. Я спросил: «Ты шахтер?» Он хмуро ответил: «Я дружинник». – «А прежде?»… Тогда он пробормотал: «Прежде я был золотошвеем, делал позументы для этих бандитов». Он злобно отряхнулся и, как редкое сокровище, как дар жизни, сжал в руке гранату.
19 июля на площадке памятника Колумбу в Барселоне стояли пулеметы. Они косили людей. Широкий проспект был пуст. Вдруг из подворотни выбежал молодой человек с красивым смуглым лицом. Он подбежал к памятнику. За ним побежали другие. Они бежали под жестоким огнем. Они вскарабкались на верхушку высокой колонны и овладели пулеметами. Молодой человек с красивым смуглым лицом был художник Элиос Гомес.
Я видел Гомеса, когда он приехал с Майорки. Он рассказывал о жестоких боях, о бомбежке, о победах. Потом, на минуту улыбнувшись, он заговорил о Москве, о художниках, о театре Мейерхольда, о друзьях. Память о нашей стране придавала ему бодрость в те трудные дни, когда итальянские «капрони» висли над людьми, беспомощно сжимавшими старые охотничьи ружья.
Я провел с Гомесом два дня. Он ехал на фронт к Кордове. Он был веселым и живым человеком, шутил с девушками, хвалил терпкое вино Куэнки и взволнованно говорил о живописи. Он жадно любил жизнь. Может быть, поэтому он рвался навстречу смерти. [116]
Наш автомобиль остановился: на мосту горел грузовик с патронами. Жар доходил до нас, как дыхание огромного зверя. Гомес сказал мне: «Мой отец был секретарем профсоюза пробочников в Севилье. Он работал на фабрике тридцать лет. У нас был маленький домик. Мы его назвали «Rusia» – «Россия». Они брали в Севилье каждый дом: рабочие защищались как могли – с топорами, с ножами. Легионеры убили отца на глазах у матери. Мать и младшая сестренка убежали в Эстремадуру. Я не знаю, что с ними стало»… Он отвернулся. Потом снова поглядел на меня. Белки глаз сверкали на оливковом лице. Он просто сказал: «Теперь надо взять Кордову».
октябрь 1936
«?Salud y animo!»{74}
Возле Валенсии крестьянин сказал мне:
– У меня двести мешков с рисом. Если я отвезу их во Францию, дадут мне за них оружие?
Я ответил:
– Нет. Запрещено.
Тогда он угрюмо отвернулся:
– А умирать не запрещено?
Женщина принесла в казармы Маркса новые ботинки. Она сказала командиру Моралесу:
– Сына убили в Каспе. Дай товарищу, кому по ноге, они крепкие.
Портниха из Талаверы Хуана Хименес, спасаясь от легионеров, привезла в Мадрид трехлетнего сына и узел с разноцветным тряпьем.
– Где военное министерство?
Она робко спросила часового:
– Кому отдать?
В кулаке она держала двести шестьдесят песет: все ее сбережения. Часовой не понял. Она объяснила:
– На войну. Устрою сына, пойду тоже… [117]
Мальчик с глазами грустными и лукавыми, дитя рабочего квартала Куатро Каминос, отозвал меня в сторону и попросил:
