Последний сон разума - Дмитрий Липскеров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Командир и подчиненный немного помолчали, объ-единенные общим лирическим настроем, у обоих на глаза навернулось даже по слезе, но они мужественно сдержались, приняв героические выражения лиц.
Вернулся Зубов и сообщил, что завтра природа охолодится до минус двадцати и что на газик нужна срочно зимняя резина, которая стоит денег.
– Возьми у бухгалтера! – мягко позволил Погосян и тем удивил Зубова настолько, что старшина, словно собака, учуял тот самый миг, когда наступает счастливый случай, который ни в коей мере нельзя упустить.
– Пять лет в старшинах, – развел руками Зубов. – А я что, я – ничего.
– Готовь погоны для прапора! – услышал он из командирских уст. – За спасение товарища на водах!
Ах ты, – подумал Синичкин о Погосяне. – Какой души человек!
– Да к черту этого Зубова! – заорал Зубов. – Какой я на хрен Зубов, когда я натуральный Зубян! Плевать на Василису и папашу ее! Возвращаю фамилию прадедов! Армянин я до мозга и костей!
Вновь испеченный прапорщик подпрыгнул на месте и помчался в бухгалтерию изымать деньги на зимнюю резину.
– Так работать мне над преступлением? – поинтересовался Синичкин. – Мне кажется, что мы близки к раскрытию!
– Поступай как знаешь! – ответил грустный Погосян. – Дело непростое, странное даже, можно сказать! Труп-то не нашли! А нет трупа, нет и убийства! Можно переквалифицировать на дело о без вести пропавшем. Таких дел тысячи, и спрашивают за них непридирчиво…
– Может, и правда, – согласился Синичкин. – Немножко еще подумаю на досуге, вдруг в голову чего придет…
– Ступай домой! Ты все-таки после больницы сего-дня!
– А как со звездочкой быть? Снимать?
– Да плевать я хотел на медиков этих фиговых! Они еще будут решать, кого жаловать, а кого разжаловать! Ишь, рекорд им подавай! Пусть сначала Карапетяну язык пришьют!..
К вечеру дали тепло в микрорайон. Синоптики не ошиблись, и к полуночи спирт в термометре опустился к отметке минус 23 градуса.
Синичкин долго не мог заснуть, переживая события последних дней. Особенно ему впечаталось в голову содержание карапетяновской записки. Он все думал над ней, и она тревожила его сердце своим неправдоподобием, фантастической неправдой.
Может быть, кессонная болезнь скрутила лейтенанта на дне и родила в мозгу галлюцинации?.. Тогда кто откусил лейтенанту язык?.. Может, челюсти от холода клацнули и сами своего жителя отчленили?..
Анна Карловна хоть и спала, но всю ночь ворочалась, и Синичкин любовно пожалел свою супругу, очень верную женщину, переживающую все жизненные тяготы стоически, совсем не как немка, а как истинно русская баба – с покорностью, со смирением…
Володя приник носом к жениной подмышке и проспал три часа спокойно.
Будильник прозвонил в шесть утра, когда на улице сохранялась полная темень, когда еще ни один из собачников не вывел на облегчение свое животное.
Стараясь не разбудить Анну Карловну, капитан оделся во все милицейское, глотнул на кухне из чайника и закусил сосальной конфеткой, дабы не выходить на мороз натощак.
В зимней шинели он зашагал прямиком к карьеру, хрустя с удовольствием свежим снегом, вдыхая первый приход зимы, и не заметил, как дошел до своей цели.
Вся поверхность озера была затянута ледяной коркой, уже достаточно толстой, чтобы утром на нее водрузились любители подледного лова. Изо рта Синичкина валил пар, который поднимался к удивительно чистому небу, заполненному звездами, и участковый Володя почувствовал, что через мгновение из-за горизонта взойдет солнце и осветит пространство своими по-зимнему короткими лучами. И действительно, вдалеке полыхнуло золотом, словно какая-то огромная печь расплавила не менее огромные слитки металла и вот-вот готова пролить его на белое, а пока лишь всполохи одни происходят… Наконец что-то в природе сомкнулось, взметнулись огненные лучи, и снег озолотился до самых ног Синичкина, засверкав драгоценностью даже на его сапогах, а потом золочение устремилось дальше, к новостройкам, к домам всего города и вспыхнуло в черных окнах пожаром. Наступил рассвет…
Участковый смотрел на озеро пристально, и, когда просветлело окончательно, ему показалось, что видит он некий предмет на самой середине водоема. Этот предмет был мал, и окрас его был слабо розовым. Володя смело вступил на юный лед и зашагал к предмету, чувствуя под ногами опасные потрескивания. Он старался не обращать на них внимания, продвигался бесстрашно, а наградой за риск ему стал ошметок розовой плоти, в котором участковый сразу признал кусок карапетяновского языка. Володя поднял его, мерзлый и твердый, как камень, завернул в носовой платок, обложив ледяными осколочками, и помчался что было сил в госпиталь, чтобы уберечь своего товарища от вечной немоты, торжественно подарив ему язык!..
Уже почти возле самого берега сапог Синичкина угодил в тонкое место, которое не замедлило провалиться. Благо было мелко, и капитан лишь немного черпанул холодной воды, только лед порушил, образовав полынью; не обратил на сущую мелочь внимания и исчез меж новостроек.
Останься он на несколько дольше, впечатлений было бы гораздо больше…
На дне озера, возле камушка, раздувшаяся уже до детского мяча икра начала лопаться, и из нее повалило потомство. Новорожденные, широко открыв глаза, устремились к берегу. Подгоняемые холодом, они отчаянно плыли именно туда, где только что провалилась нога Синичкина.
Из небольшой полыньи на берег, неуклюже карабкаясь, стали выбираться младенцы человеческого рода обоих полов. Они были чуть меньше ростом, чем полагается быть новорожденным, но зато передвигались на своих ногах. Их обнаженные тельца были красны от холода, а глаза горели жаждой жизни.
Выбравшиеся бежали по снегу, вытянув вперед пухлые ручки, словно пытались найти материнские объятия, а выныривающие подталкивали замешкавшихся или цеплялись за них.
Младенцев было такое множество, что трудно было даже подсчитать. По меньшей мере мальчиков и девочек была сотня. Они бежали в новорожденном солнечном свете, сами новорожденные, в полной тишине, как будто первый свой плач произвели еще на дне.
Затем эта сотня вдруг остановилась и пролилась на снег первой мочой, растопив его до самой земли.
Неожиданно стало темно. Что-то черное заслонило солнце и все небо. Если бы младенцы могли посмотреть в небеса, то они бы увидели огромную воронью стаю, которая, выстроившись боевым порядком, словно истребительный полк, заходила на атаку.
Вороны пикировали в слаженном порыве, обрушиваясь на детей острыми клювами и жадными когтями, разрывая нежные тельца в мгновение. Взметалась фонтанчиками алая кровь. Горячая, она плавила вокруг снег, как и первая моча, обнажала черный зимний берег.
Вороны остервенело драли человечьи внутренности, а где-то в поднебесье, отчаянно курлыкая, оттесняемая черными охранниками, металась одинокая птица. И было в ее курлыканье столько боли, столько непереносимой муки, что свидетель такого надрыва вряд ли смог бы выдержать его спокойно и долго бы потом вспоминал услышанное с содроганием.
Через десять минут все было кончено. Новорожденные были уничтожены, и их истерзанные останки усеяли весь берег.
Но по чьей-то воле троим младенцам все же удалось спастись от вороньих клювов. Они оказались быстрее или удачливее своих братьев и сестер и бежали в разные стороны, что было мочи, пока силы не оставили их тельца и они не легли в снег, каждый в своем месте. Один мальчишка заснул возле шестнадцатиэтажной башни, другой прилег возле крыльца девятиэтажки, а девочка устроилась в сугробе возле мусорных баков, принадлежащих блочному дому, состоящему из одиннадцати этажей…
5. ПТИЦЫ
Илья не упал, а, широко расставив руки, превратился в птицу, а точнее в голубя-сизаря, который сначала неумело, а затем все более уверенно ввинчивался ввысь…
Поначалу он совершенно не знал, куда несут его воздушные потоки, он даже не думал над этим, переживая свое изменение на чувственном ряду, трудно объяснимом, пока не попал в маленькое облако и не вымокло все оперенье. В тот же самый миг, отяжелев, он вновь стал падать из-под небес камнем, и уже ничего не могло упасти татарина от смерти, если бы он вдруг не вспомнил, что любая птица может парить, не взмахивать крыльями, а просто расставить их и стараться улечься на воздушный поток.
И все сразу пришло в норму. Падение вновь прекратилось, и голубь медленными кругами стал спускаться к земле.
Я – птица, – думал Илья. – Я превратился в птицу. Теперь у меня есть крылья и я могу летать…
Он несколько осмелел, даже отважился пошевелить головкой, которая закрутилась на шее, как на шарнирах.
Экая подвижная! – удивился Илья, обозрев окрестности почти на сто восемьдесят градусов. – Словно глобус, вертится!
С высоты птичьего полета он узнал свой микрорайон и разглядел даже свою башню, в которой в бытность человеком проживал и с окна которой недавно соскользнул в смерть.
