Что глаза мои видели (Том 1, В детстве) - Николай Карабчевский

После все как-то хорошо для нее выяснилось и устроилось.

Мама имела большие объяснения с бабушкой, которая сгоряча затеяла было сослать Настю в деревню "пасти свиней".

Но, мама не уступила и затеяла целое разбирательство, причем все в доме "говорили за Настю" и против Степана.

Наконец всем стало ясно, что она ни в чем не провинилась.

Если она иногда и выбегала за ворота пройтись по бульварчику, перед домом, чтобы перекинуться парою-другою слов с подмастерьем ближайшего ,,золотых дел мастера и часовщика", то это был доподлинно ее жених, который имел намерение на ней жениться, как только она получит вольную и обстоятельства это позволят.

Кончилось дело тем, что Настя осталась совсем у нашей мамы, в качестве ее личной горничной. Коса ее, понемногу, отросла, а жениху Насти было позволено изредка навещать ее.

Впоследствии (уже после смерти бабушки) Настя уже "вольная" служила некоторое время у мамы, была ей очень предана и, когда ее жених открыл, наконец, собственную мастерскую, благополучно вышла за него замуж.

Она была большая искусница и, когда маме нужно было спешно "освежить" вечернее платье, или нашить на него цветы, или "перешить" что-нибудь, она всегда звала Настю.

Настя была бездетна, жила неподалеку и, когда мама собиралась куда-нибудь на бал, или на парадный обед, всегда прибегала ее причесать и помочь одеться.

После отъезда Государя также прошел слух, касавшийся моего и сестры дальнейшего учения. Говорили, что Штурманское училище, имевшее весьма печальную репутацию, будет скоро упразднено и в том же здании откроется семиклассная мужская гимназия, а в казенном здании, против самого дворца, женская.

До тех пор в Николаеве было только два уездных училища - мужское и женское, но они не пользовались доброй славой. - По словам домашних, они были не для нас; там учились только ,,слободские".

Было еще ,,Девичье училище морского ведомства", для дочерей нижних чинов флота; там преимущественно занимались шитьем и вышиванием и оно славилось своими рукоделиями.

В общем, как говорили, Государь остался доволен своим пребыванием в Николаеве и был все время в отличном расположении духа.

Адмирал Глазенап и полицеймейстер Карабчевский удостоились Высочайшей благодарности, чуть ли не наград за образцовый порядок в городе.

В области наиболее для меня близкой проезд Государя не имел столь утешительных последствий.

"Черкес" захворал, начал кашлять и спадать с тела.

Его еще запрягали, но это была уже не та лошадь; вывозил один Мишка. Черкес протянул кое как зиму и весною пал.

Пришлось подбирать в пару к несокрушимому Мишке, новую лошадь и это сопровождалось многими неудачами и разочарованиями.

Наконец, купили у отъезжавшего на службу в Петербург начальника морского штаба Б. подходящую по росту и масти лошадь, вороного жеребца "Орла", но он оказался с "колером", с места иногда закидывался и, только благодаря выдержке Мишки, на нем можно было ездить в паре; в одиночку же он ,,никак не пошел".

С Николаем, вскоре после отъезда Государя, тоже пошли неблагополучия.

Первое время он ходил, ног под собой не чуя, и вел себя очень чинно, аккуратно, и только по праздникам носил царский подарок, часы с двуглавым орлом.

Но, вдруг, "его прорвало", он не выдержал заклятья не пить и запил, да так, словно хотел наверстать потерянное.

После двух дней запоя, забравшись на кучу песка во дворе, он всю ночь кричал благим матом что-то несуразное. Весь дом поднял на ноги; хорошо, что бабушки уже не было в городе.

На утро на телеге, запряженной Мишкой, свезли его в госпиталь. Хныча и причитая, его отвозила Марина с дворником Степаном, длинным верзилою, с приплюснутым носом, привозившим каждый день на волах спасскую воду в огромной бочке и убиравшим двор.

Я видел, как увозили со двора Николая, который, лежа на самом дне телеги на соломе, не то стонал, не то бормотал что-то.

Очень трогательным, мне, казалось, что именно Мишка, которого он так любил, везет его в больницу.

Оправился Николай и вернулся домой довольно скоро, но заметно изменился с тех пор. В лице он осунулся и пожелтел, седина стала заметна в его аккуратной, козлиной бородке.

Пить он, по-видимому, вовсе перестал, но начал кашлять жаловаться на боли в груди.

Он протянул еще несколько лет и умер от чахотки, когда я уже кончал гимназию и у меня была уже собственная лошадь "Арабчик", на которой я ездил и верхом, и в легком кабриолете.

"Мишка" был жив и тогда, но постарел и отяжелел,. хотя, по-прежнему, несмотря на возраст, оставался лошадью без пороков.

Когда Н. А. Аракс приобрел от бабушки именье ,,Богдановку" и когда уже самой бабушки в живых не было, мама отправила "Мишку" в Богдановскую конюшню доживать свой век, без работы, и ходить с табуном на свободе.

Я видел его там и трогательно с ним простился, уезжая в Петербург, в университет.

"Мишка" честно и славно прожил свой лошадиный век и мирно опочил, когда ему шел уже третий десяток лет.

Я получил об этом весть в Петербурге в письме мамы, которая не забыла известить меня об его кончине.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

Мне шел десятый год, а сестре двенадцатый, когда слухи о двух гимназиях, учреждаемых в Николаеве, приняли характер достоверности.

Открытие их предполагалось ровно через год, с будущей осени.

Маму стал волновать вопрос о нашем дальнейшем образовании. Она еще не решила: поступим ли мы в гимназию, или только воспользуемся гимназическими учителями для уроков на дому?

Во французском языке и во всем нам преподаваемом mademoiselle Clotilde мы были довольно сильны и подвинулись очень, но русский язык был, поневоле, в загоне.

В городе не находилось подходящего преподавателя.

Как раз в это время, директором уездного училища, с целью его преобразования, было назначено новое лицо, о котором по городу стали ходить самые благоприятные слухи.

Говорили, что это вполне образованный, окончивший курс Одесского лицея, молодой человек, имевший, однако, уже некоторый опыт в качестве преподавателя русского языка в Одесском Институте для благородных девиц.

Начальница института писала о нем маме и очень расхваливала его.

Звали его Григорием Яковлевичем Тумило-Денисевичем.

В самом здании училища он имел квартиру и жил там холостяком, отчасти оригиналом.

Уроженец Крыма, он был страстным любителем верховой езды и, как говорили, привел с собою двух замечательных крымских иноходцев.

Мало того, уверяли, что он не держит никакой прислуги, кроме подростка-татарченка для комнатных услуг, ходит сам за своими лошадьми и сам же, когда вздумается, готовит себе кушанья в изобретенном им, особого устройства, самоваре, разделенном внутри на несколько отделений.

С этим самоваром и с парою лошадей, с одною для вьюка и другою под верх, он объездил весь горный Крым, побывал и в горах Кавказа.

Мама решилась написать ему и пригласить для уроков, хотя и слышала, что он уклоняется принимать подобные предложения, так как, будучи не без личных средств, не ищет частных занятий. Пошел он в уездное училище, не желая оставаться праздным и, по убеждению, надеясь быть полезным в деле народного образования.

Нам посчастливилось: от Григория Яковлевича получилось согласие.

Было условленно, что в такой-то день, после трех часов, когда кончаются занятия в училище, он явится к нам.

День этот настал и был серенький, дождливый.

Мама приказала Николаю запречь карету, в которой делала визиты и выезжала на вечера, и послала ее за нашим будущим учителем, так как училище отстояло довольно далеко.

Мы с нетерпением ожидали, когда Николай въедет во двор, но он долго не возвращался.

Стали сомневаться, не напутал ли он чего, и выслали Ивана поглядеть с улицы, не видать ли кареты.

Я выскочил вслед за ним на улицу, а, затем, вызвал скоро и всех домашних, так как то, что я, наконец, увидел, повергло меня в крайнее изумление.

Николай ехал шагом, ближе к краю улицы, а, почти рядом с ним, шел пешком с зонтиком в руках, в летней разлетайке, в круглой, мягкой, черной шляпе, сухощавый, довольно высокого роста господин, с небольшой темной бородой и довольно длинными волосами, развевавшимися из-под шляпы.

Прежде всего, мы подумали, что с экипажем что-нибудь приключилось, а потому озабоченно встретили шествовавшего рядом с каретой господина.

Он вежливо снял шляпу и, улыбаясь, на расспросы мамы, сказал, что ровно ничего не случилось, что он давно отпустил кучера, так как его напрасно беспокоили, что в карете он ездить не привык и, вообще, экипаж за ним посылать совершенно не надо.

Все это говорил он просто, без рисовки.

Говор его был тихий, ровный и отличался какою-то задушевною мягкостью. В глазах его, пока он добродушно объяснял, как Николай не пожелал ухать, а, шаг за шагом, следовал за ним, опасаясь, вероятно, чтобы ,,учитель на первых же порах не сбежал", забегали веселые огоньки, а когда мама подивилась его оригинальному упорству, Григорий Яковлевич, стоя перед мамой на крыльце, без шляпы, принял всей своей фигурой такое смиренно-комическое выражение, как будто хотел сказать: ,,извините, но уж таков уродился!"