Бодлер - Жан Баронян

Бодлеру, однако, было страшно вручить это сладострастное стихотворение самой Президентше. Положив его в конверт и изменив почерк, 9 декабря 1852 года он без подписи отправил стихи вместе с запиской:

«Смиреннейше умоляю ту, ради которой написаны эти стихи, понравятся ли они ей или нет, и даже если покажутся просто смешными, не показывать их никому. Глубокие чувства стыдливы и не терпят насилия над собой. Не является ли отсутствие подписи признаком именно такого неодолимого стыда? Тот, кто написал эти стихи в привычных своих мечтах о ней, любил ее с необыкновенной силой, никогда не признаваясь ей в этом, и навсегда сохранит к ней чувство самой нежной симпатии».

Наивная уловка? Возможно, трогательный поступок. Причем наверняка непонятный со стороны человека, который считает себя выше принятых правил и не стесняется демонстрировать глубокое презрение ко всем священным приличиям, навязанным имперским добропорядочным обществом. Если только этот поступок не отражал его идеализации женщины. Если только это не было проявлением крайней робости, которую она вызывала у него и которая обостряла преследующее его чувство вины за свой сифилис. Какое несчастье, какое страшное бедствие быть заразным, «когда любишь в другом лишь чистоту!».

Самое забавное в этом, что в последовавшие за отправкой анонимного письма вместе со стихами «Слишком веселой» недели Бодлер с видом насмешливым и чуть ли не презрительным, как ни в чем не бывало, продолжал приходить на ужины Президентши.

Однако Президентша не обманывалась, она знала, кто на самом деле влюбленный автор, но притворялась, будто не знает. Изощренное женское кокетство — делать вид, что не знаешь. В глубине души она была в восторге.

ИСПОВЕДЬ ДУШИ

В апреле 1853 года генерал Опик был назначен сенатором Империи и стал кавалером ордена Почетного легиона, вместе с госпожой Опик они поселились на улице Шерш-Миди. Теперь Бодлер снова регулярно встречался с матерью и умолял ее помочь ему, ибо его долги постоянно росли.

Один такой долг был связан с договором, который он заключил с Виктором Леку, издателем «Ревю де Пари», где в 1852 году появились очерки о По и статьи о «Ясновидцах» Нерваля. Этот договор касался тома, который должен был выйти под названием «Необыкновенные истории», в него входило несколько рассказов По.

После того как Бодлер передал эти переводы Леку, его одолели сомнения. Он счел, что его тексты не доведены еще до должного уровня, и пожелал доработать их. Узнав, что книга практически готова, он потребовал остановить ее печатание и пообещал возместить издателю типографские издержки. Однако таких денег у него не было, вот почему он обратился к матери…

Вместе с тем Бодлер по-прежнему непрерывно ищет в разных местах возможности для сотрудничества, дабы избавиться от постоянных финансовых проблем.

При этом он не всегда может соответствовать предложениям, которые ему делают. Так, он пообещал либретто Нестору Рокплану, директору «Оперы», но так и не смог выполнить своего обещания. Точно так же ему не удается взяться за драму, хотя он хвастает, что с легкостью может сочинить ее.

Зато Бодлер без малейшего труда написал текст, отчасти автобиографический, — «Мораль игрушки», который отдал в «Монд литтерер». Он превозносил игрушки, которые делают «жизнь в миниатюре более красочной, очищенной, сверкающей, чем жизнь реальная». «Там видишь, — отмечал он, — сады, театры, красивые туалеты, чистые, словно алмазы, глаза, раскрасневшиеся от румян щеки, прелестные кружева, экипажи, конюшни, стойла, пьяниц, шарлатанов, банкиров, комедиантов, похожих на фейерверки шутов, кухни, весьма дисциплинированные армии с кавалерией и артиллерией».

Вместе с тем Бодлер по-прежнему был одержим Президентшей. 3 мая 1853 года из дома свиданий в Версале он посылает ей второе стихотворение, но без сопроводительной записки. Довольно отвлеченно он назвал его «Возвратимость». На сей раз это пять строф александрийского стиха, каждая первая и последняя строка начинается и заканчивается словом «Ангел»: «Ангел радости», «Ангел кротости», «Ангел свежести», «Ангел прелести» и под конец «Ангел счастия, и радости, и света».

Меньше чем через неделю он продолжает в том же духе. У стихотворения, которое Бодлер посылает Президентше, нет названия, но подобно стиху «Слишком веселой» оно сопровождается письмом: «Право, мадам, прошу у Вас тысячу извинений за это глупое, ужасно ребяческое анонимное рифмоплетство; но что поделаешь? Я эгоист, как ребенок или как больные люди. Когда я страдаю, то думаю о тех, кого люблю. Обычно я думаю о Вас стихами, и когда стихи сложены, мне не удается устоять перед желанием показать их той, о ком они написаны… И вместе с тем я прячусь, как человек, который больше всего на свете боится выглядеть смешным. Нет ли в любви чего-то в высшей степени комического, в особенности для тех, кто не болен ею?»

В стихотворении Бодлер вспоминает одну ночь, на исходе которой после какого-то празднества он провожал Президентшу на улицу Фрошо, она опиралась на его руку, а Париж спал, и «лишь кошки робкие, как будто часовые, дозор на улицах несли».

О, бедный ангел мой, та нота горько пела:«Все на земле обман и ложь!И в задушевности, подделанной умело,Один расчет ты узнаешь.

На сцене выступать, красиво улыбаться —Тяжелый и банальный труд.А жизнь без жалости… С утра уже толпятсяРостовщики — проценты ждут.

И нет совсем любви! Есть звук красивый, слово!Есть бессердечия гранит!Мы — каждый за себя! Нет ничего святого!Продажен мир, юдоль обид!»

Смогу ли я забыть то страшное признанье,Всю эту исповедь души,Огромную луну, и двух теней дрожанье,И гул шагов в ночной тиши?[39]

Естественно, Президентша и на этот раз, как при получении двух предшествующих посланий, не обманывалась, тем более что эта исповедь соответствовала пережитой ситуации. И это ее забавляло. Впрочем, она не была безразлична к этому сумрачному, резкому человеку. С тех пор как она узнала его, ей стало ясно, что «бесстыдная и шумная» жизнь, которую он ведет, скрывает восторженную душу. К тому же на каждом ужине, который Президентша устраивала в своих апартаментах, она видела: он совсем не той породы, что другие гости. Только Тео тоже присылал ей послания, даже когда путешествовал, по России или где-то еще, но не прячась и не в столь отточенном стиле. Тео называл ее то «дорогой Президентшей», то «дорогой Лили», то «Президентшей моего сердца» или «дорогой царицей Савской»; он непрестанно повторял, что целует ее ногу, подмышку или «вагинальную железку», и между двумя жестокими словами в адрес некоторых из своих собратьев говорил о «неприглядных вымученных развлечениях» и «одиноких вечерах мастурбации».