Хороший Сталин - Виктор Ерофеев

Папа надевает модные струящиеся брюки. Рубашку с коротким рукавом и расстегнутым воротом он в выходные дни по-французски не заправляет в штаны. Он начинает тоже иначе стричься, назад и набок, оставляя больше волос по бокам, как французский артист. Он уже купил большие темные очки, и мама тоже купила очки против солнца: фасонные, слегка остроухие, с инкрустациями, но не слишком манерные. Родители дружно меняют часы на запястьях: у мамы они совсем маленькие, продолговатые.

Во Франции мама стала пахнуть иначе, чем в Москве. Когда она приходила ко мне сказать «спокойной ночи», иначе пахли ее руки, кожа лица. В новых запахах появилось какое-то тонкое, нерусское отчуждение. Мама стала менее грузной, меньше похожей на свою маму, она меньше сутулилась, заметно похудела, у нее изменилась походка — мама вообще стала подвижной и легкой, легко исчезающей от меня. Прощаясь со мною на ночь, она, не засиживаясь, похлопывала меня по руке в утешение, сворачивала долгожданный для меня ночной разговор — ну, спи, — и легко срывалась с дивана, на котором я спал в большой комнате.

Это была ее первая долгосрочная заграница. Япония — не в счет. В Японию во время войны она приехала как патриотка, отказавшись от предложения работать в Нью-Йорке, по линии ГРУ, личинкой шпионки. В канцелярии военного атташе она вычитывала из японских газет информацию, интересную для разведки. Упорная девушка, она выучила японский, чтобы стать первой из всех советских людей, кто узнал (она прочла в «Правительственном вестнике») о казни Рихарда Зорге. Она еще не знала, кто это такой, но, судя по тому, как забегали русские военные по посольству, ей стало ясно, что случилось нечто значительное. Напротив советского посольства висела надпись по-японски: «Все иностранцы — шпионы». Мама возмущалась бестактностью этой надписи. Она также возмущалась бестактностью японцев, которые после бани шли по Токио в развязанных кимоно, демонстрируя половые органы, а их жены едва поспевали за ними.

Позже, в Москве, она присутствовала на допросах немецко-русской супружеской пары, коллег Зорге, которых доставили в СССР после войны из японской тюрьмы. Русская женщина в японской тюрьме раскололась, и теперь пара ждала своей казни. Можно представить себе, какими глазами они смотрели на мою будущую маму, которая, по-прежнему работая в ГРУ, записывала их показания. Но эту пару вместо казни тихо отправили в Восточную Германию, которая много лет спустя сделала из них героев. После женитьбы отец сразу перевел маму на работу в МИД, в отдел печати, как в более безопасное место.

В Париже маме не нужно таиться в бункере посольства. Она — жена советника по культуре. Ей полагается хорошо одеваться, ходить на приемы, беседовать с Арагоном, Ивом Монтаном. Родители обзаводятся всякими полезными приспособлениями, вещами, похожими на игрушки: у мамы появляется красный несессер с разноцветной косичкой ниток, всякими ножницами, золотистым наперстком, она сушит волосы феном; папа бреется электрической бритвой «Филипс» с колесиками. Я завидую — хочу в это играть. На большие правительственные приемы папа надевает смокинг с белой бабочкой. У него целая коллекция запонок. Растет количество галстуков. Мама стоит перед зеркалом в кружевном золотисто-красном платье до пола. Отец торопит: «Надо ехать».

Внимание! Их снимают в президентском дворце. Мама чуть откинула голову, папа светски смотрит вперед. Суперродители.

Мы живем в седьмом арондисмане, в богатом особняке, по двору которого пробегают взъерошенные русские шоферы, к подъезду подается ЗИС с красным флагом, выходит на крыльцо посол Виноградов, и родители учат меня, на крайний случай, если я потеряюсь на улице, нашему посольскому адресу: рю де Гренель, суасант-диз-неф. По посольскому саду бегает черный пес посла Черномор, который, впрочем, оказался сукой. В пруду золотые рыбки. У нас в столовой настоящий камин с высокой мраморной полкой; правда, он не работает.

Я меняюсь на глазах. Начиная с нижнего белья. У меня вместо трусов-динамо — белые трусики, похожие на плавки со сложным разрезом спереди — за эти трусики мне еще достанется позже в Москве, и настоящие шорты выше колен. На мне темно-синий коттоновый свитер, о самой возможности которого Москва узнает только в 1990-е годы, и куртка с накладными карманами. Мы с мамой выходим из посольства, сворачиваем направо, проходим несколько домов: я тоже стригусь в настоящей парижской парикмахерской с удивительно мягкими креслами. Родители втягиваются во французский стиль. Они, молодые, стройные, созданы для этого. Но если мы одеваемся хорошо, то говорить об этом — дурной вкус. В семье действует запрет; пижонство считается отвратительным. Мои родители постепенно становятся похожи на иностранцев.

Иностранец — это враг. Папа работает на территории врага. Париж полностью населен иностранцами. По всему городу продают запрещенные в Москве иностранные газеты, радио говорит на запрещенные темы, в кинотеатрах показывают запрещенные фильмы, развеваются страшные иностранные флаги. Советские дипломаты выезжают за ворота посольства, как на войну. Мало кто верит, что вернется живым домой. Советский посол Павлов, предшественник Виноградова, с гордостью сообщал в Москву, что в течение года не потратил ни одного франка на прием французов у себя в посольстве.

Папа приехал во Францию в тот момент, когда степень вредности иностранцев была несколько снижена. Обернувшись туристами, они целыми группами хлынули в Москву и Ленинград. Папа помогал организовывать эти поездки. Папа приехал в Париж под советским лозунгом разрядки международной напряженности. Однако все хорошо, что ослабляет, дробит, подрывает Запад. Конечно, мой папа был настоящим дипломатическим террористом. Он мечтал, чтобы Францией руководили коммунисты, чтобы была Французская социалистическая республика. Он вряд ли хотел лишить французов апельсинов и вина, создать очереди за «камамбером» и молоком. Об этом он не думал. На это его воображение не распространялось. Голод в Париже, расстрелы, чистки должны были организовать другие люди, которых он не любил.

Мой папа антиисторичен. Все, против чего он боролся, победило. Все, за что он боролся, провалилось вместе с именем страны, от которой он был послан. За одним исключением. Отец был в посольстве культурным советником, при котором начался культурный обмен. В Париж поехали советские музыканты, советский цирк, Галина Уланова. Французы ноют от удовольствия. Залы ломятся. Русские эмигранты сидят на концертах и плачут. Эмигранты страшнее иностранцев. Однажды мы с родителями были на Северном море — бельгийском курорте Остенде. Сидим себе мирно в кафе. Я пью какао. Вдруг — скандал. Какие-то милые люди, которые сидят семьей в том же кафе, требуют от хозяина нас прогнать только за то, что мы приехали из Москвы:

— Это советские убийцы!

Хозяин нас не прогнал, мы сами быстро сбежали. Я так и не допил свое какао.

— Папа, а кого мы убили? — спросил я на улице. Между нами ров в миллионы жизней. Мой папа — открыватель культурных шлюзов. Но папа все равно недолюбливает культуру, она ему кажется политическим захолустьем. Культура — досуг, воскресная прогулка по музеям. Он мечтает стать политическим советником, который под руководством посла Виноградова может реально навредить Западу.

Я почти не знаю другого своего отца, того, кто мыслил на языке ненависти, употребляя ленинский словарь классовой борьбы, — отца, который произносил слова: провокация, грязная кампания, измышления, сообщник, политикан. Как он ликовал, когда Хрущев во время своей поездки по Франции (1960) дожимает французских начальников в Реймсе, которые не хотят вымолвить имя своих заклятых врагов.

— Ну, кто с вами воевал на Востоке?

— Не помним.

— Подсказать? Как их звали?

— Кого?

— Фашистов!

Глаза бегают. Французские начальники, во главе с министром, трусливо молчат. Я не знаю, что у моего папы в голове. Счастливый, он рассказывает мне, как сотрудник посольства Западной Германии пытался протестовать против разжигания ненависти к его стране со стороны Хрущева и его официальной делегации, в которую даже не входил, но которую честно обслуживал мой отец.

Но когда заместитель министра иностранных дел, отцовский начальник Семенов, бывший комендант Берлина, который носил по выходным дням кепку и косил под Ленина, заставлял отца по вечерам читать Ленина, чтобы у Ленина находить ответы на вопросы текущей политики, отец, сидя в желтом французском кресле, вывезенном из Парижа, в московской квартире на улице Горького, обложенный бордовыми книгами с профилем вождя, с карандашом в руке после ужина, смотрелся затравленным учеником.

Я знаю: мой папа — хороший Сталин. Любая семья — коммунистическая ячейка. Отец — хозяин, он — любит, он — ненавидит. Сталин держал всех русских за детей, они и есть дети. Я никогда не видел отца пьяным. Изысканное пьянство, пристрастие к виски — главная болезнь дипломатов всех стран, включая мусульманские державы, а также их жен, которая обычно кончается алкоголизмом на пенсии. Отец любил русскую водку, но он никогда не пил по-русски, чтобы напиться. Он мог заначить в шкафу четвертинку и выпить, чтобы не заметила мама, которая, травмированная с детства своим отцом-алкоголиком, следила за потреблением алкоголя в семье, но он не позволял себе выйти за рамки приличий. Представить себе, что он блюет, нажравшись водки, невозможно. Сколько раз я сидел в обнимку с унитазом, с мутными глазами, выворачивая наизнанку внутренности, — он ни разу. Я никогда не слышал от отца ни одного матерного слова. Даже слово говно он не употреблял, а слово дерьмо он произносил в редких случаях. Рассказ о том, как он учил шотландских моряков крепким словам, кажется мне неправдоподобным.