Восточные постели - Энтони Берджесс

— Кофе не очень хороший, — заметил Сеид Хасан.

— Да я не про то, — сказал Роберт Лоо. — Мир другой. Трудно объяснить…

— Влюблен, — повторил Сеид Хасан. — В кого влюблен?

— Не могу сказать, — вспыхнул Роберт Лоо. — Секрет.

— И…

— Да, да. Никогда не знал, что так будет. Все другое. Я себя чувствую старше…

Он себя старше чувствовал. Сеид Хасан позавидовал. У него еще не было подобного опыта; обидно, что все это очень типично: китайцы опережают малайцев даже в таком конкретном деле. Но в процессе формулировки обиженных слов вспомнил своего отца. Раса, раса, раса — тема отцовских застольных бесед. Тамилы ему то-то сделали, сикхи то-то сделали, китайцы — неверные любители свинины; что касается англичан…

— Она китаянка? — полюбопытствовал он.

— Нет, — сказал Роберт Лоо. Сказал почти со страхом, ошеломленный своей доверительностью, которой не должен был себе позволять. — Нет. Она… — И все-таки хотел, чтобы Сеид Хасан узнал, позавидовал. Только имя возлюбленной не должно вырваться в воздух, загрязненный, испорченный, рабский, в отличие от нее. «Не подставляй свое тело луне, дорогая, страшись, чтобы даже серебряные ее лучи не загрязнили его». Это откуда, где он это слышал? В каком-нибудь старом китайском стихе? Нет, наверно, пришло ниоткуда, подобно его симфоническим темам. — Она не китаянка, — сказал он, наконец. — И не малайка. Она… — Потом сообразил, что в действительности не знает, что она такое: внешний мир так мало для него значил, великие абстракции этого мира никогда полностью не регистрировались. Стараясь поместить ее в правильную графу какой-то бюрократической анкеты, вспоминал смутно только тепло, гладкость, разнообразные ароматы, — вторичные признаки, никогда не имевшие силы, — одновременно смакуя сильный привкус кофе, стараясь завершить фразу, которую силился высказать, колотя по коленям, как по огромным резиновым наковальням.

— Не важно, — сказал Сеид Хасан. — Мне и знать-то на самом деле не хочется. — Потом, с незнакомым для себя стремленьем, признался: — Я на самом деле против тамилов ничего не имею. Я хочу сказать, все это не потому, что он тамил. Мой отец дурак. Не понял, что лишился работы из-за того, что один его друг захотел свою дочь поставить на его место. Один друг, который нынче вечером был у нас дома. Чи Юсуф. По крайней мере, я так думаю. Многое узнаёшь, болтаясь по городу. Больше, чем в школе.

— О, — сказал Роберт Лоо, — говорят, если бы ты не сделал того самого… Я хочу сказать, малайцы не пришли бы в наше заведение и не стали бы воровать. А тогда мой отец не ударил бы меня за то, что я этого не увидел. А тогда… — А тогда, разумеется, он провел бы вечер, как всегда, углубившись в мысли о музыке, которую хотел написать, раздражаясь от взрывов музыкального автомата. Похоже, сегодня он не в состоянии закончить даже одну фразу. Странно, теперь, в тишине, вспоминавшиеся звуки музыкального автомата не казались такими ужасными. Простой чувственный эффект трубы, саксофона, что б они ни играли, был эхом, пусть даже слабым эхом, того самого возбуждения и отчаяния. Ему хотелось чувствовать вкус, обонять, слышать: чувства устрашающе оживились.

— Надо бы нам пойти в какой-нибудь дансинг, — сказал он. — Надо пойти, выпить пива, послушать музыку, посмотреть на танцующих женщин. В конце концов, мы мужчины.

— Сейчас нет нигде ничего, — сказал Сеид Хасан. — Можно, конечно, пойти к вам в заведение. Власти парк закрыли. Больше нельзя ходить в парк.

— И денег у нас не много.

— У меня совсем нету денег.

— Наверно, лучше домой пойду, — сказал Роберт Лоо. — На самом деле отца не боюсь. Больше не боюсь.

— Отцы, — сказал Сеид Хасан. — Они на самом деле не так много знают. Глупые, как дети. Невежественные. С ними надо просто смириться.

— Тоже домой пойдешь?

Сеид Хасан скорчил гримасу, пожал плечами.

— Наверно. Мы должны помнить про свои… танггонган. Танггонган. Как это по-английски?

— Обязанности.

— Обязанности. Хорошее, длинное слово. Надо помнить про свои обязанности.

Глава 6

Неужели, изумлялся Краббе, это для него предназначено? Стихи назывались «Строки к началу среднего возраста» и были подписаны Фенеллой Краббе, хотя немыслимо, чтобы Фенелла в двадцать восемь или двадцать девять лет сочла себя особой среднего возраста, или даже, будучи женщиной, причем женщиной с хорошей внешностью, приобрела преждевременный Элиотов образ старого орла с уставшими крылами, и требовала убрать зеркала. Вдобавок тут не было никакого орлиного благородства. Это был он сам — обвисшая кожа на щеках, запыхавшаяся грудь на бегу вверх по лестнице; это был неожиданный способ прощания:

Послеполуденный час для тебя настал,Завладел твоим телом с натужной любовной улыбкой,Обращенной к теперешнему тебе. И сказал:Вот твоя лысина и беззубый рот формы зыбкой…

— Валом валят, старина, — сказал мужчина напротив. — Просто валом валят. Нефтяные деньги. Одна дверь захлопывается, другие закрываются. Ха-ха. Только никому негде жить. Государственные служащие ночуют в муссонных дренажных канавах. Жены едут домой через месяц. Ха-ха. И все-таки, как раз туда надо ехать, покинув Малайю. Борнео, Борнео. Я только что оттуда. — Он высунул в проход голову. — Бой! — Без промедленья явился китаец в белой куртке. — Что есть? Пиво?

— Только не малайское пиво, — отказался Краббе. — Оно со мной больше не согласуется. Пожалуй, джин с тоником.

— Слышал? — сказал мужчина бою. — А мне пиво. Маленький «Полар».

Это ты — обвисшие щеки, мешки под глазами,Знакомое общительное лицо,маячащее в зеркале в дальнем зале,Узнаваемое с потрясением, но без ошибки, —Это тоже ты.

— Но вы должны выпить пива, — укоризненно сказал мужчина. — Таково мое правило. Продаю пиво по всему Востоку. Уже тридцать лет. Три тыщи в месяц, служебный автомобиль, везде тепло встречают, куда б ни приехал. Должны меня знать. Все знают Томми Джонса. Может, от вас избавятся, а от старика Томми никогда не избавятся.

— Нет, — сказал Краббе.

Впрочем, вторая строфа больше обнадеживала:

Юность — нож, озеро, свежий воздух, металли стекло;Тело свое можно было дарить без пощады,как взмахи меча.Тогда было другое дело, было и прошло.То был не ты, рубивший сплеча…

— И так всю дорогу, — сказал мужчина. — Вчера вечером мне в Анджине давали обед. Тукай всегда изо всех сил стараются для старика Томми. Как будто я им услугу оказываю, продавая товар. А позавчера в Куала-Мусанге. А сегодня в Тикусе. А завтра вечером в Уларе. Куда направляетесь?

Терпи. Надо снова учиться краткости,Жаркая комната съежиласьв льдистой гладкости.Лосось выпрыгивает в ее серебре,Костлявые ступени крепки,выдержат один шаг на ребреОднопролетной лестницы.

— Не отвечайте, если не хотите, — обиделся мужчина. — Я просто хотел поддержать разговор, немножечко скоротать время. — Он был тощий, длиннолицый, с большой головой и седыми усами, носил неплохое брюшко.

— Извините, — сказал Краббе. — Еду в Мавас. Потом в поместье Дарьян к ленчу. Прошу прощения. Понимаете, я просто читал. Жена моя написала. Довольно неожиданно здесь это увидеть.

— Ваша жена пишет в газетах? Ну-ну. Сам я никогда не любил мозговитых женщин. Никого не хочу обидеть. Дело вкуса.

— Эта мозговитая женщина меня не особо любила. Уехала домой, — объяснил Краббе.

Мужчина взял у Краббе газету, обращаясь с ней, точно с ковриком, пропитанным рвотой.

— Покупаете такую дребедень? У меня самого никогда нету особого времени почитать.

— Нет, — сказал Краббе. — Какой-то армейский майор поехал в Пеландок и оставил ее на скамейке. Я давно не видел газеты. Весьма прогрессивное обозрение.

— Да? — Мужчина подозрительно взглянул на Краббе. Потом небрежно посмотрел страницы. — Называется «Новый пресвитер», — заметил он. — А тут мелкими буквами сказано: «Бывший «Старый священник». Чертовски дурацкое для газеты название.

— Как бы кафедра проповедника, — пояснил Краббе. — Сообщает нам, чему верить. Есть даже как бы юмористическая колонка. Вон там, рядом со стихами моей жены. Называется «Милый, милый Остров».

— Не вижу тут юмора никакого.

Краббе хлебнул джина с тоником. Тоник, монопольно производимый одной сингапурской фирмой, имел странный затхлый привкус, волнующе напоминавший запах старого манчестерского Фри-Трейд-Холла. Краббе услышал тяжелую медь в конце увертюры к «Тангейзеру». Его первая жена в юбке и синем джемпере стояла рядом с ним, держа партитуру. Неужели они никогда его не оставят в покое? Даже на Малайских железных дорогах, грохочущих сквозь джунгли, тут как тут. Обе.