Игра без козырей - Дик Фрэнсис

— Но вы не можете делать самые простые вещи! — воскликнула она с жалостью в голосе. — К примеру, завязать шнурки на ботинках. Вы даже не можете съесть в ресторане бифштекс, не попросив кого-нибудь порезать его...

— Заткнитесь, — резко перебил я ее. — Заткнитесь, мисс Мартин. Не надо говорить со мной так — вы ведь ненавидите, когда так говорят с вами.

— Простите... — прошептала она с несчастным видом, кусая нижнюю губу. — Да, так легко обидеть жалостью...

— И неловко принимать ее, — усмехнулся я. — А ботинки у меня без шнурков. Ботинки со шнурками, если уж на то пошло, сейчас не в моде.

— Даже зная, каково это, я все равно причинила вам боль... — Она страшно расстроилась.

— Перестаньте мучить себя. Это было сказано искренне, любя, с сочувствием. От сочувствия.

— А вы считаете, — нерешительно спросила мисс Мартин, — что жалость и сочувствие — одно и то же?

— Очень часто. Но сочувствие сдержанно, а жалость бестактна. Ой... Простите. — Я засмеялся. — Да... Из сочувствия вы пожалели, что я не смогу есть без посторонней помощи, и допустили бестактность, сказав об этом. Отличный пример.

— Но ведь, наверное, нетрудно простить людям бестактность, — задумчиво проговорила она.

— Пожалуй, вы правы, — удивленно согласился я. — Нетрудно.

— Всего лишь бестактность... Ведь она не может сильно обидеть?

— Конечно.

— И любопытство... его простить еще легче. Любопытство — это всего лишь плохое воспитание, вы не согласны? Я хочу сказать, что плохое воспитание и бестактность не так уж трудно выдержать. Ведь фактически я могу пожалеть человека за то, что он не умеет себя вести. Ох, почему я не додумалась до этого много лет назад? Сейчас мне это так ясно. И это так разумно.

— Мисс Мартин, — я благодарно посмотрел на нее, — давайте выпьем еще бренди. Вы мой спаситель.

— Что вы имеете в виду?

— Вы сказали, что жалость — это просто плохое воспитание, поэтому не надо на нее обращать внимание.

— Это вы сказали, — возразила она.

— Хотя я и не говорил, но мне нравится эта мысль.

— Хорошо, — весело согласилась она. — Выпьем за новую эру. Смело лицом к миру. Я переставлю стол так, как он стоял раньше, когда я пришла в офис, лицом к дверям. Пусть каждый входящий видит меня. Я буду... — ее отвага чуть-чуть померкла, — я буду считать, что посетители просто плохо воспитаны, если их жалость выразится слишком откровенно. Решено.

Мы выпили бренди. Я сидел и размышлял, сохранится ли ее решимость до завтра. Вряд ли. Слишком долго она пряталась от мира. Занна Мартин, казалось, думала о том же.

— Не знаю, решусь ли я это сделать сама. Но если вы пообещаете мне кое-что, я смогу.

— Хорошо, — настороженно согласился я. — Что именно?

— Не прячьте завтра руку в карман. Пусть все видят ее.

Немыслимая просьба — ведь завтра я собирался на скачки. И только в этот момент, потрясенно глядя на нее, я по-настоящему понял, что она вынесла и чего ей будет стоить переставить стол. Она прочла отказ на моем лице, и для нее будто потух свет. Пропало веселое возбуждение, вернулся подавленный, беззащитный взгляд. Освобождение не состоялось...

— Мисс Мартин... — Я сглотнул.

— Это не имеет значения, — устало вздохнула она. — Не имеет значения. И к тому же завтра суббота. Я приду в офис часа на два, чтобы посмотреть почту, нет ли чего неотложного. Завтра нет смысла переставлять стол.

— А в понедельник?

— Может быть. — Но она явно не собиралась ничего менять.

— Если вы завтра повернете стол и сохраните его в таком положении всю следующую неделю, я сделаю то, о чем вы просите. — Я вздрогнул при одной только мысли об этом.

— Вы не сможете, — печально проговорила она. — Вижу, что не сможете.

— Если вы сможете, я должен.

— Мне не следовало просить вас... Ведь вы работаете в магазине.

— Ох! — Я совсем забыл про магазин. — Это не имеет значения.

Эхо ее прежнего возбуждения промелькнуло в глазах.

— Вы вправду так думаете?

Я кивнул, ведь я хотел что-то сделать для нее, хоть как-то помочь. Боже мой, хоть как-то...

— Обещаете? — Она недоверчиво смотрела на меня.

— Да. А вы?

— Я тоже. — Прежняя решимость вернулась к ней. — Но я смогу это сделать, только если буду знать, что вы в той же лодке... Не могу же я подвести вас, понимаете?

Я заплатил по счету и, хотя она уверяла, что в этом нет необходимости, проводил ее домой. Мы доехали на метро до Финчли. В вагоне она сразу прошла к последнему сиденью в уголке и повернулась здоровой стороной лица к пассажирам. Потом рассмеялась и попросила у меня прощения за то, что не в силах быстро отказаться от старой привычки.

— Ничего, — сказал я, — новая эра начнется завтра. И, как настоящий трус, спрятал руку за спину.

Она жила в большом, выглядевшем очень благопристойно доме, недалеко от станции — чтобы недолго идти навстречу людям, догадался я. В воротах она остановилась.

— Может быть, хотите зайти? Еще не очень поздно. Но, вероятно, вы устали.

Она не настаивала, но, когда я принял приглашение, казалась очень довольной.

— Тогда, пожалуйста, сюда.

Через крохотный садик мы подошли к дверям, окрашенным в черный цвет, с ужасными панелями цветного стекла. Мисс Мартин бесконечно долго рылась в сумке в поисках ключа, а я лениво думал, что мог бы открыть его шпилькой быстрее, чем она ключом. В теплом холле приятно пахло освежителем воздуха, и в дальнем его конце я увидел на двери табличку: «Мартин».

Комната Занны стала для меня сюрпризом. Уютная, просторная, с ковром на полу, недавно отремонтированная, выдержанная в уютной цветовой гамме. Она зажгла верхний свет и розовую настольную лампу, задернула коричневато-оранжевыми шторами черное пространство французских окон. Потом с удовольствием показала недавно встроенную крохотную ванную, примыкавшую к спальне, и кухню размером с чемодан рядом с ней. За кухню и ванную она заплатила сама. Владельцы дома разрешили ей сделать эти пристройки, объяснила мисс Мартин, они люди понимающие. Очень добрые. Она живет здесь одиннадцать лет. Для Занны Мартин эта квартира была домом.

Но в квартире не было зеркал. Ни одного.

Она возилась в маленькой кухне, готовя кофе. Надо же что-то делать, подумал я, спокойно расположившись на длинной удобной софе и наблюдая, как по привычке она все время наклоняется вперед, чтобы волна густых волос закрывала лицо. Мисс Мартин принесла поднос с кофе и села на софу справа от меня. Кто бы рискнул упрекнуть ее?

— Вы когда-нибудь плакали? — вдруг спросила она.

— Нет.

— Даже с досады?

— Нет, — улыбнулся я. — Ругался.

— А я часто плакала. — Она вздохнула. — Но теперь этого не делаю. Потому что становлюсь старше. Мне почти сорок. Я смирилась с тем, что не выйду замуж... Теперь я поняла, что когда начала строить кухню и ванную, то отбросила всякую надежду. А до тех пор, стыдно признаться, я всегда обманывала себя, что вот однажды, в какой-то день... возможно... Но теперь я больше ничего не жду. Ничего.

— Мужики — идиоты, — неуклюже произнес я.

— Надеюсь, вас не раздражает моя болтовня? Ко мне так редко кто-нибудь приходит, и практически ни с кем и никогда я не могла так поговорить...

Я просидел у нее около часа, слушал ее воспоминания, представляя всю ее мрачную жизнь, ее переживания, и ругал себя: ведь со мной случилась одна десятая той беды, что обрушилась на нее. У меня было больше успехов, чем провалов.

— А как это случилось с вами? — наконец спросила она. — С вашей рукой...

— Несчастный случай. Острый кусок металла.

Если быть точным, острая, как бритва, скаковая подкова на копыте лошади на скорости тридцать миль в час. Лошадь лягнула меня, когда я катился по земле после легкого падения. Так бывает в жизни.

Лошадям перед скачками меняют подковы на более легкие, кузнец прибивает их перед самым заездом. Некоторые тренеры экономят шиллинги и используют одни и те же подковы по нескольку раз. Постепенно они так изнашиваются, что становятся тонкими, как нож. Но лезвие не гладкое, а с зазубринами. Такая подкова взрезает плоть, будто топор.

Я сразу понял, когда увидел перерезанное запястье с фонтанирующей кровью и белыми раздробленными костями, что с карьерой жокея покончено. Но я не терял надежды и настаивал, чтобы хирурги сшили все, что возможно, когда они хотели сразу отнять руку. Рука останется бесполезной, говорили они, и оказались правы. Слишком много нервов и сухожилий было перерезано. Но дважды потом я убеждал их соединить то, что осталось, и оба раза только продлевал собственные мучения. В конце концов они отказались экспериментировать с моей рукой.

Занна Мартин, к счастью, не решилась расспрашивать о деталях и вместо этого спросила:

— Вы женаты? Я так много говорила о себе, что ничего не узнала о вас.

— Моя жена в Афинах, в гостях у своей сестры.

— Как замечательно, — вздохнула она. — Мне бы хотелось...