Рассказы Матвея Вьюгина - Константин Кислов

А серый скакун после этого долго еще бродил по горам. Людей к себе не подпускал. Седло с него свалилось, вид страшно свирепый — совсем одичал. И только глубокой осенью, когда начались дожди и туманы, набрел он как-то на наш дозор, прибился к лошадям и не отходил от них. Дрожит весь, волки, что ли, его напугали… Так и привык он к нам, остался на заставе. Начальник заставы распорядился передать его Гусеву…

Исповедь полену

Бандитские шайки после наших ударов нередко разваливались по всем швам: рядовые джигиты бросали свое преступное ремесло и возвращались с повинной. Их прощали. Но главари держались стойко. Им трудно было оправдываться перед Советской властью, перед обиженными жителями пограничных селений. Поражения, конечно, огорчали их, но и учили уму-разуму: они становились осторожней, появилась своя тактика. А в некоторых бандах — своя разведка.

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел осенью. Дожди только начались, а на границе было уже неприятно и холодно. Ветры хлестали то с одной стороны, то с другой. С моря несли они непроглядные туманы, запах рыбы и водорослей, со степей — студеные пыльные бури. В такое время не только на границе, но и на заставах работы невпроворот. Дежурный, как угорелый, мечется: дров надо заготовить, печи протопить, чтобы бойцам было где обсохнуть и обогреться; за лошадьми тоже больше уходу — весь день на конюшне стоят.

Мое дежурство по заставе выдалось хлопотливым. На правом фланге вдруг прорыв обнаружился. Начальник быстро собрался и туда поскакал, а ко мне в дежурку посадил нарушителя границы, с которым он перед этим разговаривал. Утром его задержали колхозники где-то в тылу, возле канала. Привезли на заставу и говорят, что это шпион Мухтарбека и что его надо потрясти как следует, тогда он расскажет, зачем его послал сюда главарь. Начальник, долго говорил с ним, но безрезультатно: нарушитель ничего не сказал.

И вот сидит он на табуретке в углу комнаты, зябко подергивает плечами, ежится и что-то бормочет по-своему. Наверно, молится, потому что часто голову поднимает и глаза под лоб закатывает. Немолодой, лет сорока. Лицо худое и по самые глаза седой щетиной обросло. Взгляд безразличный, усталый. Одежонка замызгана, местами порвана. Зовут его Алекпер Самедов — в протоколе задержания так написано. Только я взгляну на него — он вздрагивает, уставит на меня глаза и чего-то ждет. А потом молчаливо тряхнет плешивой головой и начинает виновато улыбаться. Отвернусь от него, опять за свое: молитвы бормочет. А за окном идет мелкий дождь, неистово мечется ветер. Холодно.

— Страшно на границе, да? — для чего-то спросил я.

— Немножко страшно бывает, — ответил он. — Который к вам попадает — страшно бывает.

— Вот это уж напрасно ты говоришь, — возразил я, закуривая цигарку. — Мы никого зря не трогаем. И в обиду тоже не даем, ежели человек стоит этого.

Нарушитель почесал заросшую щеку — под ногтями зашуршала щетина. Задумался.

— Человека не боимся, — сказал он, продолжая изучающе поглядывать на меня. — Зачем человека бояться? Одного аллаха боимся. Бога, понимаешь?

— Вон что.

И вдруг мне захотелось поговорить с ним. Знаю, что дежурному не полагается в пустые разговоры вступать и отвлекаться от своих прямых служебных обязанностей, а тем паче с нарушителем границы, и начальник не уполномачивал меня вести следствие. Понимаю, что разговор этот ни мне, ни нарушителю ничего не даст, а любопытство берет свое.

Отвечал он без охоты, с каким-то безразличием.

— Говоришь, земли у тебя никогда не было, а на кой же черт, извиняюсь за выражение, ты в банду полез?

— Так, полез, — отвечал он, пряча глаза.

— Так ничего не делается, Алекпер Самедов, — продолжал я строго и сухо, как следователь. Я закурил и угостил нарушителя. Он с жадностью сосал дым прямо из кулака, куда упрятал цигарку, недоверчиво поглядывая на меня.

— Видишь, какое дело, — после гнетущего молчания начал я, — у нас в народе говорят, что кузнец своими руками кует счастье и себе и людям. Вот я кузнец. Так за каким бы лешим я пошел в банду и стал бы этими же руками, которые умеют добро делать, отнимать у людей счастье. Ну, сам посуди? А ты вот пошел.

— Э-э, аскер, аскер, плохо твоя понимаешь, совсем плохо, — грустно покачивая головой, отвечал нарушитель. Вдруг он привстал с табуретки и вытянул перед собой большие и какие-то граблистые руки, обтянутые черной заскорузлой кожей, повернул их ладонями кверху. — Вот! Моя рука землю работает! Пшеница растить может, рис — может, хлопок — может, картошка — может. Все — может!

— Тем более! Тебе должно быть стыдно перед людьми за то, что ты не с ними, а с этим бандюгой.

Он долго вздыхал и ерзал на табуретке. Потом заговорил надорванным глухим голосом:

— Аскер ничего не знает. Мама моя, жена моя, дети — всех Мухтарбек хватал. Всю кочевку нашу хватал. У себя той сторона держит, домой не пущает…

— Так зачем же ты путаешься с этим негодяем?!

— Не знаем, — пробормотал он и снова опустил голову.

Я глядел на него то с ненавистью, то с жалостью: как можно говорить так о себе и своих поступках: «не знаем»? Порой мне казалось, что это хитрость. Он, может быть, вовсе и не Алекпер, а кто-то другой — шпион всегда под чужим именем скрывается. А он между тем, зажав в коленях сцепленные замком руки, заплакал. Неужели можно так притворяться?

— Как хочешь, Алекпер, не верю я тебе, и слезами ты меня не разжалобишь. Слезы-то ведь не всегда от души бывают, иные от хитрости по щекам катятся, — сказал я, когда он успокоился и прислонился головой к печке, словно хотел подслушать, как гудит и беснуется в ней огонь. — Вот ты говоришь, что Мухтарбек обидел тебя, ну тогда расскажи, зачем он послал тебя, обиженного, к нам. Ну, говори, за какой надобностью он командировал тебя на нашу сторону? — уставился я на него строгим взглядом. — Зачем ты сюда пришел?

— Сказать не можем, — ответил он, как отрезал.

— Почему же это не можем?

— Не можем.

— Я вот так понимаю, Алекпер, — настаивал я, — тайности всякие и уловки только у настоящего врага бывают. Ему без них и дня не прожить — попадется, а простому человеку, да еще такому, как ты, ежели поверить твоим словам, они не нужны.

— Клятва давал.

— Клятву давал? Кому? Советской власти или ее заклятому врагу Мухтарбеку?

— Нет, аскер, аллаху клятва давал.

— Как же ты ему давал? Во сне, что ли?

— Нет… — Он поглядел на свои руки, хлопнул ладонями по коленям и вздохнул. — Одна рука святой коран клал, другой рука наган держал. Потом немножко молитва читал. Клятва давал хорошо язык держать: человеку сказать нельзя, зверю — нельзя — никому нельзя! Лучше самый тяжелый смерть принимать. За это аллах забирает меня к себе и все будет хорошо…