Я умею прыгать через лужи - Алан Маршалл

- Вот как дам тебе в глаз, Тэд, после школы, тогда узнаешь!

Я не скупился на угрозы, но избегал приводить их в исполнение. Я не мог заставить себя ударить первым и лишь отвечал на удар.

Любое насилие было мне глубоко противно. Иногда, увидев, как кто-нибудь бьет лошадь или собаку, я спешил поскорее укрыться дома, обнять свою собаку Мэг и прижать ее к себе. И мне становилось легче на душе, потому что с ней не могло случиться ничего дурного.

Я почти все время думал о животных и птицах. Полет птиц действовал на меня как музыка. Когда я смотрел на бегущих собак, мне делалось почти больно - так красивы были их движения, а при виде скачущей галопом лошади меня бросало в дрожь от волнения, которое я едва ли мог бы объяснить.

Я не понимал тогда, что, преклоняясь перед всяким действием, воплощавшим силу и ловкость, я как бы возмещал свою собственную неспособность к такого рода действиям. Я знал лишь, что подобное зрелище наполняет меня восторгом.

Вместе с Джо Кармайклом мы охотились на кроликов и зайцев; в сопровождении своры псов мы бродили по зарослям и выгонам, и, когда нам удавалось поднять зайца и собаки пускались за ним в погоню, мне доставляло неизъяснимую радость следить за волнообразными скачками кенгуровых собак, смотреть, как они бегут, пригнув голову к земле, наблюдать великолепный изгиб шеи и спины, стремительный наклон туловища, когда они настигали увертливого зайца.

Часто я по вечерам уходил в заросли, чтобы дышать запахами земли и деревьев. Среди мха и папоротников я становился на колени и прижимался лицом к земле, впитывая ее аромат.

Я откапывал пальцами корни травы; я ощущал живой глубокий интерес к строению и составу земли, которую держал в руках, к скрытым в ней тоненьким, как волоски, корешкам. Она представлялась мне каким-то волшебным чудом, и мне даже начинало казаться, что голова у меня находится слишком высоко и что из-за этого я не могу полностью воспринять и оценить траву, полевые цветы, мох и камни на тропинке, по которой я шел. Мне хотелось, подобно собаке, бегать, опустив нос к земле, чтобы не упустить ни одного благоухания, чтобы не осталось незамеченным ни одно из чудес мира - будь то камешек или растение.

Я любил ползать в папоротниках на краю болота, пролагая туннели среди подлеска, открывая каждый раз что-то новое, или лежать ничком, прижавшись лицом к светло-зеленым побегам папоротников, лишь недавно появившимся из рождающей жизнь ночной темноты и мягко сжатым, словно кулачки младенца. Какая была в них нежность, сколько доброты и сострадания! Я опускал голову н касался их щекой.

Но я чувствовал себя стесненным, скованным в своих поисках чудесного откровения, которое объяснило бы и утолило одолевавший меня голод. И вот я создал себе мир мечты, в котором я мог вволю бродить и странствовать, свободный от оков непослушного тела.

После чая, перед тем как наступало время укладываться спать, в той полной таинственного ожидания темноте, когда лягушки на болоте заводили свою музыку и первый опоссум выглядывал из дупла, я выходил к калитке и долго стоял, глядя сквозь жерди на заросли, неподвижно застывшие в ожидании ночи. Позади них гора Туралла в эти так любимые мной вечера заслоняла восходящую луну, и ее крутая вершина четко вырисовывалась на фоне светлого неба.

Прислушиваясь к кваканью лягушек, крику совы и стрекотанию опоссума, я мысленно пускался бежать без оглядки, устремляясь в ночь; я мчался галопом на четвереньках, тыкаясь носом в землю, чтобы учуять следы кролика или кенгуру. Кем я воображал себя в эти минуты - динго или обыкновенной собакой, которая живет в одиночку, в зарослях, - не знаю, но я ни на минуту не отделял себя от зарослей, по которым носился без устали огромными прыжками. Я был частью этих зарослей, и все, что они могли дать, было моим.

В этом бегстве от действительности, связанной для меня прежде всего с трудностью передвижения, я познавал скорость, не ведавшую усталости, мне были доступны прыжки и скачки, не требовавшие усилий, и я обретал то изящество движений, которое замечал в ловких, занятых работой людях и в бегущих собаках и лошадях.

Когда я был собакой, несущейся вдаль в ночном просторе, я не знал напряжения, мучительных усилий, болезненных падений. Я мчался по зарослям, не поднимая носа от усеянной листьями земли, нагоняя скачущих кенгуру, повторяя их движения, хватая их в прыжке, проносясь над буреломом и ручьями, то выбегая на лунный свет, то скрываясь в тени, и все мышцы напрягались в моем не знавшем усталости теле; оно было полно энергии, вселявшей силу и радость.

Но когда кролик или кенгуру был пойман, мечты обрывались: меня занимала сама охота, преследование дичи, полное слияние моего существа с жизнью зарослей.

Я не представлял себе, что люди со здоровым телом могут чувствовать усталость. По моему глубокому убеждению, утомиться можно было только от передвижения на костылях - здоровым людям это чувство не должно быть знакомо. Ведь именно костыли мешали мне пробежать всю дорогу до школы без остановки; ведь только из-за них я чувствовал сердцебиение, взбираясь на холм, и такое сильное, что я должен был долго стоять, обхватив дерево, чтобы отдышаться, в то время как другие мальчики спокойно продолжали путь. Но я не испытывал злобы к своим костылям. Такого чувства у меня не было. Когда я мечтал, костыли переставали существовать, но я возвращался к ним без горечи.

В этот период приспособления оба мира, в которых я жил, были мне в равной мере приятны. Каждый из них по-своему побуждал меня стремиться в другой. Мир действительности ковал меня; в мире мечтаний я сам был кузнецом.

ГЛАВА 15

Фредди Хоук умел бегать, драться, лазить на деревья и стрелять из рогатки лучше всех ребят в школе. Он был чемпионом игры в камешки и мог закинуть картинку от папиросной коробки дальше, чем кто-либо. Это был спокойный мальчик, никогда не хваставший, и я очень к нему привязался. Он собирал картинки от папиросных коробок, и ему не хватало только одной, чтобы иметь полный комплект серии "Оружие Британской империи".

Свою коллекцию он хранил в жестяной банке из-под табака; каждый день он раз или два вынимал всю пачку, слюнил большой палец и пересчитывал картинки, а я, затаив дыхание, следил за ним. Их всегда оказывалось сорок девять.

Мне хотелось раздобыть для него единственную недостающую картинку, и к каждому встречному я обращался с вопросом: "Нет ли у вас картинки от папиросной коробки, мистер?" - но все безрезультатно.

Я уже пришел было к заключению, что это самая редкая картинка в мире, когда проезжавший мимо наших ворот всадник, к которому я обратился с неизменным вопросом, вынул ее из кармана и дал мне.

Я не мог поверить своим глазам. Несколько раз подряд я проверил номер тридцать семь, а Фредди недоставало как раз этого номера.

На следующий день я с нетерпением ожидал появления Фредди, и когда он показался на дороге, я принялся выкрикивать свою приятную новость, хотя нас разделяло еще не меньше четверти мили. Когда он приблизился настолько, что мог услышать меня, он побежал со всех ног, и через минуту я вручил ему картинку.

В величайшем возбуждении я тут же рассказал ему, как было дело.

- Мне ее дал парень на лошади. Он мне говорит: "Ты что собираешь?", а я ему говорю: "Оружие Британской империи". А он говорит: "Кажется, у меня одна такая картинка есть". Теперь у тебя полный комплект.

Фредди посмотрел на картинку, перевернул ее и взглянул на номер. Он прочитал описание изображенного на ней оружия и сказал:

- Ей-ей, это как раз то, что мне нужно.

Затем Фредди извлек из кармана свою банку от табака и открыл ее. Он вложил новую картинку в колоду на соответствующее по номеру место, постучал колодой о столб, чтобы подровнять ее, смочил палец и принялся медленно пересчитывать картинки, называя вслух каждый номер, который я повторял за ним.

Когда он коснулся последней, я с торжеством воскликнул:

- Пятьдесят!

- Похоже, что так, - заметил Фредди. Он снова подровнял колоду о столб и пересчитал ее, начиная с конца.

- Теперь у тебя полный комплект, Фредди, - радостно сказал я, - и все высшего класса.

- Да, - сказал он. - Подумать только, вся колода, черт возьми, вся!

Он вложил картинки в банку и держал ее в руке, улыбаясь.

Вдруг он сунул банку мне в руки со словами:

- На, возьми, я собирал их для тебя...

Фредди, поглощенный игрой в камешки на картинки от папиросных коробок или верчением волчка, редко играл со мной в школе.

Я считался плохим игроком и всегда проигрывал камешки. У Фредди был особый, так называемый "молочный" камешек, стоивший целый шиллинг, и он давал его мне, чтобы я сыграл в "камешки кверху". Каждый из участников игры ставил по одному "молочному" камешку, но лишь лучшие игроки позволяли себе рискнуть таким ценным камнем.

Разумеется, я каждый раз проигрывал и то и дело жаловался Фредди: