Владигор и Звезда Перуна - Сергей Махотин

— Хорошо, я согласен. Но скажи, с чего мне начать мой труд?

— Сперва помоги мне кое в чем разобраться, — ответил Белун. — Смаггл использовал в своей книге некоторые диалекты, которые я не могу перевести.

Они подошли к столу. Книга содержала не только слова, в ней были рисунки и чертежи. По одному из них Чуча и воспроизвел обманную стену. Вдруг он воскликнул:

— А вот этого раньше не было!

На нетронутом письменами листе тонко выделанной кожи появилось изображение высокой и голой, как столб, горы.

— Ты уверен? — спросил Белун.

Чуча кивнул, не отрывая взгляда от рукописной книги. Заинтересованные Владигор, Ждан и Филимон также приблизились к столу.

— Это Воронья гора, про которую я вам рассказывал, — пояснил чародей. — Смаггл использовал особое заклинание, которому я его когда-то научил. Некоторые строки и рисунки не могут быть увидены тем, кому они не предназначены. Вот почему здесь еще много пустых, на первый взгляд, листов. Скорее всего и эта гора исчезнет, когда мы покинем хранилище рукописей.

— Я не видел ее, — сник Чуча, — значит, и для моих глаз она не была предназначена…

— Но теперь-то видишь, — грубовато ободрил его Ждан, которому уже начали надоедать внезапные смены настроения подземельщика — от бурного восторга до уныния.

— Да, теперь вижу, — вновь воспрянул Чуча. — Ой, смотрите, что это?

На листе начало проступать изображение длиннохвостой кометы, устремленной с небес прямо в Воронью гору. Рядом появились два слова.

— «Алат-камень», — прочел подземельщик.

— Благодарю тебя, Смаггл, — прошептал Белун. — Ты подтверждаешь, что мы на правильном пути. Не скажешь ли нам еще что-нибудь?

У подножия горы вырисовался маленький человечек в черном плаще. Он был немного похож на Чучу, но злобное выражение на сморщенном лице перечеркивало их сходство.

— Это железняк, по-нашему — грун, — пояснил Чуча. — Плащ из кротовых шкурок говорит о его знатности. Теперь мне понятно, куда ушли груны, — в Рифейские горы. — По листу побежали новые строки, и он принялся переводить: — Ключ от Южных ворот навеки в земле сокрыт, Северные ворота — непроходимый гранит, Западные ворота — огнедышащий жар, ключ от Восточных ворот Великая Пустошь хранит…

— Что это значит? — спросил Ждан в недоумении.

Никто ему не ответил. Все смотрели на появившуюся над горой черную птицу о двух головах. Изображение было живым. Птица медленно пересекала рукописный лист и, достигнув его края, исчезла. Чуча осторожно перевернул кожаную страницу, но не обнаружил ничего, кроме двух слов: «Великая Пустошь», написанных крупными буквами. Он вздрогнул от неожиданности, когда на его плечо легла рука чародея.

— Вот с этих слов, — сказал Белун, — ты и начнешь свою книгу.

От сверкающего на солнце снега болели и слезились глаза. Поднявшись на дозорную башню Ладорской крепости, Любава неотрывно смотрела вслед удаляющейся на юг траурной процессии, растянувшейся на версту. Траурные сани, которые тянули шестеро берендов, уже пересекли по льду реку Звонку. Впереди на крепком коне ехал Грым Отважный, неподвижно, будто каменное изваяние, возвышаясь в седле. Брат на своем Лиходее следовал сразу за санями подле Бажены. За ними бок о бок ехали князья Венедии и Ладанеи, разговаривая между собой о чем-то. «Вот и помирились Калин с Изотом, — подумала Любава с печалью. — Жаль только, что примирить их смогла лишь смерть Дометия…»

Далее следовали друг за другом четыре отряда воинов, самых сильных и опытных, представляющих воинства Синегорья, Ильмера, Ладанеи и Венедии.

Замыкающий шествие санный обоз еще только спускался с Ладорского холма. В одной из повозок, свернувшись калачиком под медвежьим пологом, крепко спал подземельщик Чуча. Любава не знала, что и он тоже среди провожающих Дометия в последний путь. А если б и знала, вряд ли придала этому значение. Она вновь отыскала глазами Владигора, и сердце ее заныло от неясной тревоги за брата.

Процессия была уже еле различима в снежной белизне, а Любава все смотрела ей вслед, забыв о холоде, и очнулась от невеселых мыслей лишь тогда, когда поднявшийся на башню Ждан осторожно накинул ей на плечи бобровую шубу.

8. Песчаный дождь

Через пару дней после того, как Евдоха обустроилась в избушке Лерии, наступила внезапная оттепель. А еще через неделю вскрылась Чурань-река. Евдоха не могла упомнить, в какой еще год запоздавшая весна так быстро брала свое, но женщина настолько уже привыкла к разным неожиданностям, что восприняла и это как должное. Грохот и скрежет ломающихся льдин даже успокаивали: не нужно было бояться оставшихся на том берегу злых людей.

Избушка оказалась чистой и опрятной, воздух, пропитанный целебными травами, не был тяжел, как будто прихода Евдохи с ее живностью и приемным сыном здесь давно ждали. Была цела посуда и прочая домашняя утварь. В сухой клети хорошо сохранился мешок овса, в закрытом сеннике обнаружилось и сено, застаревшее, но не гнилое, — конь нехотя жевал его. Сложенная под стеной сенника березовая поленница радовала обилием дров. Печь была без трещин и мало дымила. «И чего я ждала, бестолковая? — бранила себя Евдоха. — Нет чтобы давно из Дряни сюда податься!..»

Она заставляла себя ничему не удивляться, однако это плохо ей удавалось. Открыв сундук Лерии, она нашла в нем для себя лисью шубейку, чуть порченную молью, а главное — штаны, рубаху и кафтан для Дара. И все пришлось ему впору, даже телячьи поршни[6]. «То ль носила Лерия зачем-то и мужскую одежу? — гадала Евдоха. — То ль и впрямь была сестра такой искусной ведуньей, что предвидела мой сегодняшний день…»

Припоминая сестру, Евдоха прикинула, что та была примерно одного роста с Даром, которому можно было дать двенадцать, а то и все четырнадцать лет. Каждое утро она с опаской поглядывала, не вырос ли он опять из вчерашней рубахи. Но прошла неделя, за ней вторая и третья, а одежа все была ему как раз. И Евдоха успокоилась, любуясь на статного красивого мальчика, русоволосого, синеглазого, широкоплечего. Лишь один и был у него изъян — немота, но Евдоха давно смирилась с этим: без изъяна ведь тоже человеку нельзя, как стройной сосне без сучка.

Просыпаясь, Дар первым делом проверял, на месте ль драгоценный камушек. Он даже ночью не расставался с ним. Убедившись, что кошель с камнем по-прежнему у него на груди, мальчик успокаивался и шел к своему коню. Жеребец встречал его тихим ржанием, и, пока Евдоха стряпала завтрак, Дар гладил густую гриву и сосредоточенно думал о чем-то. Он вообще был всегда задумчив, почти не улыбался и подолгу стоял на крыльце, вглядываясь в лесной полумрак.