Об этом не сообщалось… - Михаил Белоусов

Суммируя все собранные сведения, Дубровин разделял опасения Гюнтера и приемлемой формой воздействия на Торна считал попытку склонить его к переходу линии фронта и добровольной сдаче в плен командованию Красной Армии. Но спешить с этим тоже не следует, потому что, по имеющимся у Дубровина данным, Георг собирается в отпуск в Германию, а его знакомство там с новым оружием и степенью его готовности представляло бы для нашего командования большой интерес.

Всё это несколько упрощало задачу, стоящую перед нашим разведчиком. В глубине души он и сам понимал, что спешка в таком деликатном деле – не лучший метод. Степан Лукич в общих чертах изложил этот план Конраду, и тот сразу же согласился, что другого выхода для Торна не придумаешь. Четко распределив роли в беседах с Георгом, они с нетерпением стали ждать его приезда. Других гостей, учитывая щекотливость ситуации, на именины Конрада решено было не приглашать.

Торн приехал уже затемно. Зима выдалась на редкость снежная, и его «опель-капитан» по дороге несколько раз застревал в заносах. После бурной встречи друзей, горячих поздравлений и вручения подарков Конрад представил своего друга хозяевам дома. Георг, как бы устыдившись столь бурного проявления чувств при посторонних, смутился и ушел в себя. Радушие супругов разбивалось о невидимый панцирь, которым оградил себя майор. Но холодок отчуждения понемногу начал таять за праздничным столом, когда Надежда Григорьевна зажгла тридцать пять свечей на именинном пироге собственного приготовления. Видимо, почувствовал Георг и то, что Конрад в этом доме не гость, которого не звали, а человек близкий, свой в полном смысле этого слова.

Разговор за столом после выпитых двух-трех рюмок становился всё оживленнее, и вполне закономерно, что заговорили на главную тему – о войне, о положении на фронтах.

Торн рассказал о возмутительном, с его точки зрения, явлении, с которым он столкнулся буквально несколько дней назад. На участок фронта, где располагался их полк, в конце января прибыла команда молодчиков из полка «Бранденбург». Здесь абверовцы переоделись в общевойсковую форму офицеров вермахта и после первой же стычки с противником не вернулись с поля боя. Знакомый капитан из «Отдела-1-Ц» объяснил Торну, что они сдались в плен красноармейцам. Это добровольное пленение преследует далеко идущие цели. Попав в лагеря для немецких военнопленных, участники этой команды должны нещадно расправляться – в назидание другим – с германскими офицерами, которые по тем или иным соображениям нарушили присягу, сдались в плен и сейчас сотрудничают с советской лагерной администрацией.

– От этой проклятой войны, – уныло резюмировал Торн, – не спрячешься даже за колючей проволокой в далекой. Сибири.

Высказывая свое мнение по этому вопросу, Самойленко осторожно заметил, что сейчас ещё трудно судить, кому из немцев больше повезло: тем ли, кто остался в фатерлянде, фронтовикам или тем, кто уже отвоевался и дожидается окончания войны в плену.

Дальнейшего развития эта тема не получила. Заговорили о другом. Конрад сделал предположение, что с появлением на фронте нового реактивного оружия русским придется туго во время весеннего наступления немцев. Майор при этом болезненно поморщился:

– Новое оружие пока очередной блеф, «рождественский подарок» для доверчивых дураков. Своего рода утешение за провал блицкрига и за разгром под Москвой. Пообещать можно золотые горы. Кроме того, в этой войне исход будет решен не силой оружия, а силой духа. Кто кого? Залпов моих пушек не выдерживает никакая броня. Мы разрушали все укрепления русских, а их солдаты вставали из-под земли и с бутылками горючей смеси шли на танки или бросались со штыками врукопашную. И под Москвой, и здесь нас остановили прежде всего не русские «катюши», а русские солдаты. С этим, господа, нельзя не считаться.

– Но вермахт за считанные недели захватил громадные пространства…

– Послушайте, господин Самойленко, заводы моего отца работают уже в основном на металлоломе. Из двух разбитых пушек отливают одну. Конрад на нашем курсе был лучшим математиком. Он без карандаша может подсчитать, на сколько у нас хватит пороху с такой арифметикой. Не так ли, Конрад?

– Своё право на подсчеты я уступаю господам Кейтелю и Йодлю. Фюрер учит нас не думать, а подчиняться. Поэтому наша с тобой задача, Георг, давать меньше сырья для заводов Торна-старшего. И вообще, господа, я считаю, что фрау Самойленко заслуживает лучшей участи. Поэтому я объявляю танцы.

Пока Конрад и Надежда Григорьевна возились с патефоном, майор неожиданно предложил Степану Лукичу немного проветриться. Вышли на крыльцо, закурили. Молчание первым нарушил Торн:

– Что вы имели в виду, говоря о преимуществе советского плена?

– Ну что вы, какие преимущества? Я человек сугубо штатский, кодекс офицерской чести не по мне, и я считаю, что самое скромное существование лучше самой геройской смерти. Люди рождаются для того, чтобы жить.

– Ну а если мы победоносно закончим войну? Что тогда? Меня будут судить и повесят, как предателя?

– Не думаю.

– Что «не думаете»? Вам неясна участь пленных или исход войны?

– В университете я изучал не только историю Германии…

– Бисмарк, кайзер… Конкретнее.

– История развития человеческого общества неопровержимо доказывает, что любая тирания заранее обречена. Националистская политика реакционна в своей сути, она не отвечает духу времени и в равной степени чужда и нам, русским, и вам, немцам.

– Что же вы предлагаете взамен?

– Я? Боже упаси! Мой удел – личные, ни к чему не обязывающие умозаключения. Судьбу Германии, её будущее будут решать немцы.

– В том числе и теперешние военнопленные, вы хотите сказать?

– Ну, знаете ли, пленный пленному рознь. Одного обкладывают со всех сторон, как волка, чтобы пленить, а другие бросают оружие по убеждению. Возможно, эти немцы и скажут со временем свое слово.

– А вы ре находите…

– Нет. Вы друг Конрада, а для меня это высокая характеристика.

– Конрад в курсе ваших… гм… умозаключений?

– В общих чертах.

– Почему же вы не убедили его последовать вашим советам? У вас для этого было достаточно времени.

– Уход Конрада к русским может стоить жизни его родителям.

– А моим нет?

– Это исключено. Ваш отец является одной из пружин, двигающих сложный механизм гитлеровского рейха. Пушки Торна-старшего для нынешней Германии нужнее какого-то там майора, который к тому же не умеет как следует стрелять из этих пушек.

– Вы завели этот разговор по собственной инициативе или предварительно советовались с Конрадом?

– Простите, Торн, но разговор начали вы.

– В таком случае я оставляю за собой право вернуться к этой теме.

Воспользовавшись своим пребыванием в штабе корпуса, Георг выхлопотал двухнедельный отпуск и на следующий день вылетел в Германию. Фатерлянд встретил майора неприветливо. Затемненные города Рейна, бесконечные проверки документов.

На аэродроме Георга ждала машина отца. Шофер был новый. Он хмуро сообщил, что фрау Торн вот уже вторую неделю лечится в Италии, а господин Торн по срочному вызову вылетел сегодня в Берлин.

К отчему дому добирались долго: многие улицы Вупперталя были перекрыты, полиция то и дело останавливала движение, пропуская санитарные фургоны и военные грузовики. Лица редких прохожих поражали Торна своей замкнутостью и какой-то отрешенностью. У многих на рукавах были черные траурные повязки. Значит, и здесь, в самом сердце Германии, война заявляла о себе во весь голос.

Прислуга в доме почти полностью сменилась, и единственным человеком, который искренне обрадовался приезду Георга, был старый садовник Курт, в дочь которого, румянощекую Марту, будучи ещё обер-лейтенантом, Торн тайно влюбился. Сейчас, судя по фотографии, нежная и застенчивая Марта стала фрау довольно внушительных размеров. Служила она во вспомогательном батальоне ПВО и, как без тени смущения доверительно сообщил Курт, ждала ребенка от неизвестного тылового сердцееда. Георг даже не понял – огорчило его это известие или нет. До поруганной ли прошлой любви было сейчас, когда с треском рушились устои, на которых покоился его замкнутый и бережно хранимый от постороннего взгляда внутренний мир.

Папаша Торн приехал лишь на четвертый день пребывания Георга дома. По его шумному вторжению в комнату сына и по бурному проявлению родительских чувств можно было судить, что дела на его заводах идут блестяще. Отец настоял, чтобы сын облачился в парадный мундир, и ещё до завтрака повез его на завод. Главный сборочный корпус они осмотрели бегло. Здесь гнали серийную продукцию – 122-миллиметровые гаубицы. Но зато у вновь выстроенного корпуса Торн-старший сделал, многозначительный жест и, словно не замечая часовых, сам широко распахнул окованную стальными полосами дверь. Экспериментальное производство было, видимо, святая святых родительского предприятия.