Наш Современник, 2005 № 12 - Журнал «Наш современник»

Я видел могучий, безупречной лепки череп, огромный лоб, чеканный профиль римского цезаря, но и древнего великого русского князя тож. Лица римлян нам более знакомы, чем родных предков. Я различал удивительный, необычайно сильный свет глаз за притемненными стеклами очков. И венчал это редкое лицо волевой подбородок с крепко сведенными над ним губами.

Овация смолкла так же неожиданно, как и началась. Но произошло это по его воле. Великий чародей в музыке, он и в жизни умел повелевать чувствами людей. То, что совершалось потом — стало для меня одним из самых заметных событий моей жизни.

В 1985 году был ещё один юбилей. Мир отмечал 800 лет создания «Слова о полку Игореве». Для меня этот год стал особым. Вот уже долгое время работал я над текстом великого произведения Древней Руси, пытаясь воссоздать его, пользуясь старинными словами, которые доныне сохранились в народной речи. Многие годы собирал такой словарь по всем уголкам страны, от схоронок сибирских староверов до русских общин молокан в Кахетии, и, конечно, по всем областям России, Украины и Белоруссии.

Впервые в том году появилось несколько публикаций из этой моей работы в центральной прессе. Представляя Союз писателей России, выступил на научной конференции в Ярославле. И в юбилейное академическое издание «Слово о полку Игореве. 800 лет» вошла моя статья. В том декабре я продолжал работу, пытаясь найти следы «Слова…» в русских древних летописях. Читая их, поражался обилию событий, доселе неизвестных обыкновенному русскому человеку. О коих никогда не писали ни в советских учебниках истории, ни в специальных статьях, ни в исторических романах.

В Ярославле я коротко познакомился с академиком Лихачёвым и решил, дабы развеять своё недоумение, позвонить ему. Дмитрий Сергеевич терпеливо выслушал мою взволнованную речь, а на вопрос, почему до сих пор из многих тысяч страниц русских летописей переведена на современный язык всего лишь самая малая часть, просто ответил: «Там очень много лишнего… И кому теперь это надо?» Такой ответ поразил и озадачил. Однако исследовательский пыл мой не убавил ея. Я упивался древними текстами. Безмерно радовался, находя в них первозданный русский язык.

Переписанные разными людьми, в разные поры, отстоящие друг от друга на сотни лет, подверженные временным изменениям языка, летописи хранили в себе образцы исконной литературной речи, наполненной истинной поэзией, сравнимой только с поэтической мощью «Слова…». Речь эта возникала в сугубо деловом повествовании всегда внезапно, порою всего лишь на краткий миг, но радовала безмерно. Эти находки называл я русскими гекзаметрами. До чего же напевным, чистым и красивым был этот язык!

…Концерт начался с исполнения сюиты «Время, вперед!». Это произведение Свиридова многие музыкальные «знатцы» считали чуть ли не гимном социализму, «устремленному в коммунистическое завтра». Кое-кто оценивал сюиту как некую подачку властям, дабы не сомневались в верности творца, а кто-то и как поделку, необходимую тогда, чтобы спокойно создавать то, ради чего появился на свет Божий. Такие приемы использовались многими. Однако к Свиридову сие не относится. Каждую, самую малую вещь творил Георгий Васильевич с чистой совестью и открытым сердцем. «Время, вперед!» — более всего на слуху самого широкого круга людей. Долгие годы эта музыка использовалась как заставка к телепрограмме новостей «Время».

В тот вечер открывал концерт Государственный академический симфонический оркестр Союза ССР под управлением Евгения Светланова.

Великий дирижер совершил нечто — и две птицы, руки его, повелели музыке быть. Не знаю, осуществлялась ли запись концерта, но такого исполнения ни до, ни после слышать не приходилось. Уже не музыка звучала в безмолвном зале, но само Время, живая плоть его, ускоряя и ускоряя движение, устремлялась вперед к немыслимому пределу: нечто космическое вершилось в музыке и сердце, мирозданье стремительно летело вперед, дальше… К тому, о чём так непостижимо просто сказано в Апокалипсисе: «Времени больше не будет…».

Мы тогда всё еще жили в привычном нашем, спокойном и даже, как принято теперь называть его, «застойном» времени. Музыка звучала высоко, могуче, но не было в душе ощущения торжества и победы, праздничного ликования не было. Предчувствие неотвратимости вселенского трагического слома охватывало душу…

Хочу обратить внимание: музыка Свиридова всегда направлена в глубь бытия, в глубь истории, в глубь человеческого сердца, она всегда земная, но тут впервые меняет направленность: в невиданные пределы уносится Земля, Человечество, всё Живое.… Не великое ли это прозрение творца? Только однажды говорил я с Георгием Васильевичем об этом произведении. Разговор произошёл вскоре после концерта. Мы с Майей были восхищены исполнительской мощью оркестра Светланова. И я сказал ему об этом.

— Светланов — великий дирижер, — отвечал он, — но то исполнение было особым! И оркестр, и Евгений Федорович превзошли себя. Они исполнили «Время» таким, каким я его услышал…

Георгий Васильевич утверждал, что музыку нельзя придумать, её можно услышать и записать: музыка постоянно звучит вокруг нас. Она никогда не исчезает, её надо услышать. Придуманная, сделанная музыка вовсе не музыка, но её, увы, весьма много! Она как ряска, затягивающая светлое озеро.

Отмечу одну деталь: в том разговоре композитор называл своё произведение всего лишь одним словом — «Время». Не заключено ли тут гениальное провиденье свершающегося: когда безумно ускоренное людьми Время мчит к роковому пределу? И как удивительно это перекликается с гениальным, воплощенным Свиридовым в музыке Словом Блока:

«…И век последний, ужасней всех, увидим и вы и я.… Всё небо скроет гнусный грех, на всех устах застынет смех, тоска небытия…».

Замолкла музыка… Время кончилось.… Воцарилась тишина. И вдруг шквал, гром аплодисментов, зал неистовствовал. И снова, и снова поднимался Георгий Васильевич: раз, другой, третий… И снова кланялся залу, оркестру… Овации не смолкали. Он поднялся на сцену. Издали казался мне еще более значимым и в то же время удивительно земным, близким. Душевно, с открытой искренностью благодарил Светланова. Евгений Федорович заметно устал, то и дело промокал носовым платком лицо, но был счастлив и светел. Свиридов благодарил оркестр, кланялся по-русски низко, почти касаясь пола рукою. Было это так по-доброму, так просто и так нравилось залу, который не прекращал рукоплескать. Под аплодисменты он и вернулся на место.

А потом звучала блистательная маленькая кантата «Снег идёт».

«Снег идёт. Снег идёт. К белым звёздочкам в буране тянутся цветы герани за оконный переплёт… Душа моя, печальница о всех в кругу моём. Ты стала усыпальницей замученных живьём… Не спи, не спи, художник, не предавайся сну, ты вечности заложник у времени в плену».

И это всё о себе, всё о нас и всё в глубину души. И так светло, так чисто и так чуточку грустно, так земно!

А потом совершилось то, о чем и подумать было невозможно.

В зале мощно и высоко зазвучала подлинная Русь наших предков и наша Русь, которая теплится не то чтобы в памяти, но в самых сокровенных тайниках души истинно русского человека. Всё, что звучало издалёка и призрачно для меня в «Слове о полку Игореве», всё, что слышал я едва различимо в древних наших летописях, в сказаниях и молитвах, тут явилось не просто музыкой, но в таких подробностях, от которых захватывало дух и сердце наполнялось любовью. Свиридовская Русь не была многострадальной, и вовсе не трагичной, какой ее многие считали в прошлом и считают нынче: тому посвящено множество всевозможных книг и статей, в конце концов убедивших в этом всех и вся. Русь Свиридова — чистая, тихая, труждающаяся, заветная. Она от Бога.

В тот вечер произошло и ещё одно чудо. Впрочем, оно могло бы и не произойти.

Антракт после первого отделения ещё не кончился, но Георгий Васильевич с супругой уже сидели на своих местах. Два пожилых человека явно были утомлены. Они сидели рядышком, плечо в плечо, и вокруг них никого не было.

Майя взяла из моих рук пластинку, стремительно прошла по ряду. И в следующее мгновение я увидел, как она склонила голову и замерла перед сидящим. Так замирают верующие перед иконой. Георгий Васильевич попытался подняться, но Эльза Густавовна удержала его. Я видел, Майя что-то говорит ему, и он отвечает ей. Так они и беседовали: она со склоненной головою, он с поднятым к ней лицом.

— О чём вы говорили? — спросил я, когда она вернулась.

— Представилась, сказала, что мы с тобой его любим, попросила подписать пластинку… — Она была взволнована не меньше, чем я.

По окончании концерта композитора долго не отпускали со сцены. Не у одних нас было восторженно на душе. И ещё: тогда я вполне явно ощутил — его Музыка объединяет людей. Были в тот вечер великие моменты, когда весь зал жил одним сердцем.