Личное удовольствие - Лоуренс Сандерс

Все мои сны были розово-лилового цвета.

20

Чес Тодд

Обычно в течение месяца мне звонят примерно раз десять, и три или четыре из звонков оказываются ошибочными. Однажды вечером в конце мая тоже раздался телефонный звонок — я был уверен, что это опять какая-нибудь ошибка, поскольку в такое время мне обычно никто не звонит. Но потом я подумал — вдруг это мой безмозглый братец, и взял трубку.

Однако это оказалась моя племянница Таня. Я рассмеялся:

— Привет, дорогая. Очень рад, что ты позвонила. У вас все в порядке?

— Да, в порядке, — ответила она очень сухо. — Я хочу поблагодарить тебя за книгу с автографом, которую ты мне прислал.

— Приятно слышать. Ты читала ее?

— Да, читала, и мне очень понравился Томми-Муравей. Он смешной. Я думаю, тебе следует написать о нем еще одну книгу.

— Я счастлив, что ты так говоришь, потому что это именно то, что я сейчас делаю. В следующей книге Томми встречает девочку-муравья и влюбляется в нее.

— Это здорово, — одобрила она и на какое-то время замолчала.

Я начал волноваться.

— Все в порядке? — переспросил я.

— Дядя Чес, — наконец сказала Таня, — ты не мог бы оказать мне любезность? Большую любезность?

— Ну, конечно. А что именно?

— Ты можешь дать мне немножко денег?

Я был ошарашен. Мне казалось, что моя племянница ни в чем не нуждается. К тому же я абсолютно не был уверен, что Марлен одобрит такой поступок с моей стороны.

— И сколько же тебе нужно, Таня?

— Много.

— Ну, как много?

— Сто долларов? — спросила она с надеждой. — Мне в самом деле нужны эти деньги.

Для меня это был шок.

— Ты не могла бы мне сказать, на что тебе нужна такая сумма?

— Это секрет.

В первый момент я подумал, что она собирается купить что-нибудь дорогое своей матери или отцу на день рождения. Затем я вспомнил, что и у того и у другого дни рождения в ноябре.

— Секрет, — повторил я. — Ну ты же знаешь, что мне можно рассказать. Я обещаю никому не раскрывать твой секрет.

— Никому?

— Ни одной душе! Клянусь честью.

— Хорошо, — начала она медленно. — Я хочу отдать эти деньги своему другу.

— О… Мальчику или девочке?

Долгое молчание. Затем:

— Мальчику.

— Что за мальчик?

— Просто мальчик, — сказала она.

Теперь я успокоился. Если она предполагает на эти деньги купить мальчику подарок на день рождения, это было то, с чем я готов был согласиться. Но я не видел никакого смысла давать ей стодолларовую бумажку, не зная имени мальчика. У меня свои представления о воспитании в этом вопросе.

— Я не прошу тебя подарить мне эти деньги, дядя Чес, — продолжала девочка. — Я просто прошу тебя дать мне их взаймы. Я верну их тебе, обязательно верну.

— А ты… не хочешь попросить об этом маму или папу?

— Я не могу, — ответила она горько. — Ты единственный, кого я могу попросить.

Ненавижу дилеммы, подобные этой. Я имею в виду, что люблю Таню и думаю, что и она меня любит. Более того, и это очень важно, я считаю, что она мне доверяет. И мне вовсе не хотелось выдавать ее секрет даже ее родителям. Особенно родителям. Я прекрасно понимал, что это означало бы конец любви моей племянницы, конец ее доверия.

— Не волнуйся, дорогая, — сказал я. — Я дам тебе эти деньги, но…

— Одолжишь, — перебила она. — Ты только одолжишь мне эти деньги.

— Хорошо, я одолжу тебе эти деньги, но я не хочу высылать их по почте, потому что твои родители могут открыть конверт. Почему бы тебе не сказать маме, что я звонил и пригласил тебя на ленч в субботу? Скажи ей, что это будет наш маленький праздник. Просто для тебя и для меня. Она может привезти тебя ко мне и отправиться по своим делам, а затем, позже, заедет и заберет тебя. Пока она будет отсутствовать, я дам тебе деньги. Ну как, подходит?

— Не знаю, — протянула она с сомнением. — Может быть, она тоже захочет остаться на ленч.

— Ничего подобного, — возразил я. — Этот праздник будет только для нас с тобой. Если с ее стороны возникнут какие-нибудь возражения, просто попроси ее позвонить мне, хорошо?

— Хорошо, дядя Чес, — сказала она. — Я перезвоню и скажу, что ответила мама.

Я повесил трубку, не будучи уверен, что поступаю верно. У меня было четкое ощущение, что у Тани возникли какие-то проблемы. И я не хотел усложнять эти проблемы, задавая ей вопросы или посвящая в наш разговор ее родителей.

Я всегда был человеком действия. Я любил бегать, любил заниматься спортом, любил плавать. Считал себя первоклассным боксером, и вообще многие виды спорта давались мне с легкостью. У меня были надежды, что я смогу участвовать в Олимпийских играх и, может быть, даже занять какое-то место. Но все это было, конечно, тогда, когда у меня были ноги.

Пока я находился в госпитале и после того как выписался оттуда, я начал привыкать к размышлениям. К тому, чем раньше я никогда не занимался. И я понял, что раздумье может быть таким же захватывающим и поглощающим, как алкоголь или никотин. Вы настолько привыкаете думать, что даже испытываете неудобство, если в течение какого-то времени не загружаете свои мозги.

Пребывая в состоянии задумчивости, я успокаивался. Я мог мечтать, фантазировать, строить различные совершенно сумасшедшие, невыполнимые планы, выдумывать любые жизненные сценарии. Большинство моих фантазий не имело никакого отношения к реальности, но я получал от них большое удовольствие. Я понял, что открыл для себя совершенно новый мир — эти ощущения захватили меня полностью до кончиков волос.

После того как я примерно с полчаса размышлял о Таниной просьбе дать ей сто долларов, я пришел к выводу, что, вообще-то, все это чревато возможными неприятностями для девочки. Вы можете сказать, что я попусту тратил время, но это не верно. Я считаю, что в детской жизни бывают своего рода кризисы и что, возможно, мои действия могли бы помочь этому кризису разрешиться. В ином случае дело грозило бы стать намного хуже.

Но все-таки меня терзали большие сомнения в отношении правильности моего поступка. Поэтому я позвонил доктору Ноубл, полагая, что она сможет ответить на мои вопросы.

Она оказалась дома, и после небольшой беседы я рассказал ей о звонке Тани, о ее просьбе в отношении денег и о субботнем ленче, который я организовал, чтобы отдать племяннице деньги.

— Что ты думаешь, Черри? — спросил я.

— Сколько ей?

— Восемь.

— Знаешь, Чес, что-то мне эта история не нравится. Может быть, здесь все абсолютно невинно, но я сомневаюсь в этом. Я не знаю, что чувствует в отношении денег восьмилетний ребенок, но когда я была в этом возрасте, сто долларов казались мне огромной суммой. Я думаю, что у малышки серьезные проблемы.