Долгая дорога домой - Пол Андерсон

– Что случилось? – Коринф задал вопрос громко, на старый манер, и голос предательски дрогнул.

– Нервы. – Шейла втащила его в квартиру и заперла дверь. В ночной рубашке и халате она выглядела пронзительно молодой, только глаза были как у старухи.

– Не жарко тебе в халате в такой теплый вечер? – спросил Питер, нащупывая подходящий тон.

– Я мерзну.

У нее дрожали губы.

Питер сжал челюсти, сел на стул и посадил жену на колени. Шейла обняла его за шею, прижалась всем телом.

– Плохо дело. – Он покачал головой. – Таких сильных приступов у тебя еще не было.

– Я не знаю, что бы я сделала, если бы ты задержался хоть еще немного, – упавшим голосом сказала Шейла.

Они начали разговор с помощью новой смеси слов и жестов, интонаций и пауз, обмениваясь глубоко личными впечатлениями.

– Я слишком много думаю, – жаловалась она. – Мы все сейчас слишком много думаем. (Помоги мне, мой милый! Я проваливаюсь во тьму, и лишь ты можешь меня спасти.)

– Тебе надо привыкнуть, – тускло отвечал он. (Как я могу тебе помочь? Я протягиваю к тебе руки, а обнимаю пустоту.)

– У тебя есть сила, – плакала она. – Дай мне ее!

(Кошмары всякий раз, когда я пытаюсь заснуть. А наяву я вижу мир и человека как мерцающие блики посреди холода и небытия, утекающие за порог вечности. Я не в силах выдержать этот образ.)

Изнеможение, безнадежность.

– Я не так уж силен, – вслух произнес он. – Я всего лишь стараюсь не останавливаться. И ты должна.

– Держи меня крепче, Пит. – Образ отца. – Держи меня крепче, – скулила Шейла, прижимаясь к мужу, как щиту, предохраняющему от черноты вокруг и черноты в душе. – Не отпускай меня!

– Шейла, – уговаривал он. (Дорогая моя жена, возлюбленная, товарищ.) – Шейла, надо держаться. Все это не более чем увеличившаяся способность мыслить, наглядно представлять, обрабатывать данные и видения, которые ты же сама и создаешь. Ничего страшного.

– Но оно делает меня другой! – В ее словах отчетливо звучал ужас смерти. – Что стало с нашим миром? С нашими надеждами, планами, близостью?

– Их уже не вернуть. – Пустота, безвозвратность. – Мы должны жить тем, что имеем.

– Да знаю я, знаю! Но не могу! – На щеках Шейлы блестели слезы. – Ох, Пит, я сейчас пла́чу больше о тебе (может, я больше не смогу тебя любить), чем о себе.

Питер старался сохранять спокойствие.

– Слишком большое отступление от реальности ведет к помешательству. Если ты потеряешь рассудок… (Невообразимо.)

– Знаю, знаю, – повторила она. – Кому как не мне это знать. Обними меня покрепче, Пит.

– От знания мало проку, – сказал Коринф, размышляя, смогут ли инженеры когда-нибудь придумать способ преодоления человеческой природы. Он как никогда был близок к тому, чтобы опустить руки.

Глава 11

Лето шло на убыль, планета разворачивалась лицом к зиме. Одним теплым вечером в конце сентября, сидя у окна, Мандельбаум обменивался с Россманом скупыми, негромкими фразами. Комнату с выключенным светом заполняла ночная тьма. Далеко внизу яркими точками светился Манхэттен. В отличие от яростного блеска и сияния улиц в прежние времена, сейчас горели только окна миллионов квартир. В небе над головой разлилось тусклое голубоватое свечение, подрагивающее и мерцающее по краям. Эмпайр-стейт-билдинг венчал огненный шар – словно на крышу здания присело отдохнуть маленькое солнце. Движение воздуха доносило слабый запах озона. Мужчины спокойно сидели и курили, табак снова появился в постоянной продаже. Трубка Мандельбаума и сигарета Россмана тлели в полумраке, как два красных глаза. Друзья приготовились встретить свой смертный час.

– Жена, – сказал Россман с легким упреком в голосе, что можно было перевести как (Я все-таки не понимаю, почему ты ничего не сказал жене и не пригласил ее сюда сегодня вечером. Возможно, этот вечер последний в нашей жизни).

– Работа, город, время. – Извечное пожатие плечами, грустный тон. (Мы оба заняты работой, она – в центре помощи, я – здесь, в оборонном комплексе. Жителей города тоже не оповещали, знаем только ты, я и еще несколько человек. Так лучше, не правда ли?) Мы не смогли бы их эвакуировать, им некуда ехать, к тому же такая попытка выдала бы нас противнику, побудила бы его запустить ракеты немедленно. Город мы либо спасем, либо не спасем. Сейчас никто больше ничего не сможет сделать, остается сидеть и ждать, сработает ли система обороны. (Я бы не стал тревожить мою либхен, она сама начнет тревожиться за детей и внуков. Нет уж, пусть все идет своим чередом. Хотя я, конечно, предпочел бы сейчас быть вместе с Сарой и всей семьей…)

Мандельбаум постучал по трубке ороговевшим пальцем.

– Люди из Брукхейвена считают, что поле остановит взрыв и радиацию, – жестом сообщил Россман. Они тайно работали целый месяц или около того, готовясь отразить нападение. Города, которые скорее всего станут целью, теперь защищены – по крайней мере, мы на это надеемся. (Есть сомнения. Жаль, что до этого дошло.)

– А как иначе? Наша разведка и дедуктивный анализ показали, что Советы загнаны в угол и создали собственные межконтинентальные баллистические ракеты. У них дома бушует революция. Америка тайком помогает повстанцам оружием и прочими вещами. У них остался последний шанс нас прихлопнуть, удар намечен на сегодняшний вечер. Советы, похоже, бросили на создание ракет последние ресурсы. Борьба с нами их истощит, и страну тем временем захватят повстанцы. Диктатурам не место в новом времени.

– Интересно, что придет им на смену?

– Не знаю. Запуск ракет выглядит как последний вздох человека-животного. Не ты ли называл двадцатый век «эпохой дурных манер»? Мы были глупы, невероятно глупы! Теперь все это позади.

– И ничего взамен. – Россман затушил сигарету и тут же достал новую. На темном фоне огонек спички на мгновение выхватил осунувшееся лицо. – О, да, грядущее будет совершенно непохоже на прошлое. Общество или общества, возможно, сохранятся, но перестанут напоминать те, в которых жили мы. Не исключено, что они будут чистыми абстракциями, ментальными образами, системой обмена и взаимодействия на уровне символов. В общем, возможности есть для появления общества как лучше, так и хуже предыдущего, и сдается мне, что возобладает худшее.

– Гм. – Мандельбаум глубоко затянулся трубкой. – Помимо того, что мы начинаем с нуля и не гарантированы от ошибок, почему все обязательно должно стать хуже? Боюсь, ты родился пессимистом.

– Несомненно. Я родился в другую эпоху, и у меня на глазах она утонула в крови и сумасшествии. То, что мир разваливается, было видно еще до 1914 года. Это кого угодно превратит в пессимиста. И все-таки я думаю, что