Ярмарка в Сокольниках - Фридрик Незнанский

В двадцать третьей камере ДПЗ ГУВД Мосгорисполкома — Дома предварительного заключения — все спали, кроме Волина. Только теперь, ворочаясь на неудобной клопиной постели на втором этаже нар и вглядываясь в зарешеченное черное окно камеры, он до конца осознал трагикомичность своего положения. В этом, правда, ему помогли своими квалифицированными советами соседи по камере, умнейшие мужики — адвокаты Фишкин и Губкин, арестованные по крупному делу о взятках в Верховном суде РСФСР. «Смешным» во всей этой истории было то, что его, Волина, третьеразрядного фарцовщика, спекулянта и воришку, задержали еще в пятницу, и он припухает в этой вонючей дыре на хлебе и воде без права передачи уже третьи сутки, клеют ему мокрое дело, а эта сволочь, которая втравила его во все махинации, была выпущена кретинами-сотрудниками МУРа из его машины как «случайный попутчик». Но ведь именно ему — Юрочке Леонову — принадлежит этот «лимон», все эти вещички, все ценности, найденные в машине, а также при обыске у Волина и его родственников в квартирах! От одной мысли, что этот негодяй спит сейчас на пуховой перине с очередной пышнотелой блондиночкой, а его, Волина, тут жрут клопы, — тошнота подкатывала к горлу. Несправедливость жгла душу, гнала сон.

К вонище, к табачному дыму, к запаху мочи, кала, немытых тел Волин успел принюхаться и почти не замечал их. Но к чудовищному храпу соседа снизу привыкнуть никак не мог, как ни силился. Он бы дьяволу продал душу, только бы не слышать этого протяжного с пристоном храпа.

А хуже всего было то, что вчера он дал дежурному прокурору ложные показания. Он сказал этому советнику юстиции, когда тот обходил камеры и спрашивал «на что жалуетесь», что все деньги, пистолет и платки с люрексом ему подложила эта проклятая милиция в тот момент, когда он со своим знакомым ходил в «Березку», чтобы подобрать костюм к Новому году. Что он настаивает на специальном расследовании и наказании этих чинуш за нарушение соцзаконности… Нет чтоб рассказать всю правду… Объяснить по-человечески, что все это не его, что он лишь случайный человек в этом деле. Шестерка! Но главный промах допустил он со значком. Черт дернул его за язык сказать, что свой значок мастера спорта он всегда носил в лацкане пиджака и только на днях где-то обронил. На самом деле история была совсем иная…

В июле, нет, в августе он играл на бегах, делал крупные ставки. Все поставил тогда на «Топаза» и… проиграл. Хотелось отыграться, взял в долг у Казакова… И снова продул. Снова попросил, кажется, тысяч десять; «борода», хитрая бестия, сказал, что у него принцип — на слово никому не верить, даже родной маме: давай что-нибудь под залог! А что дашь, если пустой. Вот он и выложил Казакову тогда все, что имел, — партийный билет и этот самый значок. Ни партбилета, ни значка Володечка пока не вернул. Не раз просил, но тот отвечает: «Когда должок полностью отдашь, бездарный коммунист, тогда и барахло свое получишь!» Вот он какой злодей, этот Володя Казаков, король ипподрома. Из-за этого долга пришлось тогда и в церковь персть за проклятыми иконами — пять тысяч Володечка списал за это дело… Пять тысяч еще висят проклятым грузом…

Другое дело «волга». Волин отлично знал, что она ворованная, что номера на двигателе и на шасси перебиты пуансонами. Знал, но купил! Жадность человеческая — цена уж очень была дармовая! Но это отдельный разговор. Не он же, в самом деле, угонял эту машину!

Вот и выходило — где одному везет, другого ждет неудача. И в этот момент Волина осенило: а что если сказать правду? Не всю, конечно, а хотя бы самую малость?! Черт с ними со всеми, и с Володей, и с Юрочкой! Против МУРа они не попрут! Не выполнят своих угроз — «про меня ни слова, а то из-под земли достану!»

Так на смену одной форме страха — страха перед мафией, пришел другой страх — страх перед тюрьмой, перед долгим лагерным сроком отсидки…

Волин спрыгнул с нар. Подошел к железной двери. Отчаянно забарабанил кулаками по ней. Разбуженные стуком, сокамерники заматерились, просыпаясь. За высветлившимся на секунду глазком в двери надзиратель сказал, зевая:

— Я тебе, падла, постучу. Щ-щас переведу у карцер! Тама стучись головой об стенку хоть цельную ж-и-и-и-сть… А то, вишь, какой грамотный нашелся, с-у-у-ка…

Но Волин, доведший себя ночными мыслями до полусумасшедшего состояния, орал на всю Петровку:

— Открывай! К следователю хочу! Веди к следователю, говорю! Показания давать буду! Меркулов его фамилия!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ОХОТА НА ВОЛКОВ

ТЕ ЖЕ И КАССАРИН

1

22 ноября 1982 года

У начальника следственной части горпрокуратуры Леонида Васильевича Пархоменко продолговатое интеллигентное лицо, внимательные карие глаза за крупными стеклами очков с золотыми дужками и густая каштановая шевелюра с проседью. Но при всем этом внешне он страшно смахивает на осла.

Широким жестом Пархоменко приглашает меня сесть, и я плюхаюсь в мягкое кресло напротив его стола. С минуту назад я столкнулся с ним в вестибюле прокуратуры, и он, как будто вспомнив что-то, дружелюбно сказал: «А-а, Турецкий! Мне как раз надо с вами переговорить!» И вот теперь я жду, что он мне скажет.

Но Леонид Васильевич посмотрел на часы — рабочее время еще не наступило, мы начинаем в десять, потом чиркнул спичкой, задымил «Беломором» и, поудобнее усевшись в своем начальническом кресле, продолжал молчать.

— Саша! — неожиданно он назвал меня по имени и прозвучало это почти задушевно, по-дружески, будто начинается разговор не начальника с подчиненным, а двух товарищей по нелегкой следственной работе… — Саша! — сделав глубокую затяжку, повторил начальник и придвинул к себе серую папку с надписью, сделанной тушью, — «Турецкий А. Б.». — Скоро конец твоей стажировки и мне бы хотелось перед коллегией прокуратуры, перед аттестацией… одним словом, уточнить некоторые детали твоей работы у нас…

Пархоменко опустил голову и уперся подбородком в грудь. Он изучал мое личное дело. Я уже был наслышан о знаменитой пархоменской картотеке. Много лет Пархоменко занимается невообразимой хреновиной — ведет досье на каждого из своих сотрудников — от секретаря до важняка. И его можно было бы понять, если бы он делал заметки о том, например, какие у того или иного члена коллектива достижения, какие он допустил промахи, ну, в конце концов, как среагировал на замечания начальства. Но дело в том, что Пархоменко ежедневно вносил своим четким почерком в аккуратно разлинованные листы все, что ему доносили стукачи — сколько граммов водяры выпил следователь на вечеринке по поводу 7 ноября, кто с кем переспал после этой вечеринки и так далее. У меня дрогнуло сердце — вдруг ему известно про… Риту? Но Пархоменко продолжал:

— Ну как работается? Как Меркулов, не обижает? — Он пытливо устремил свой взор на меня, как будто пытался что-то разглядеть в моей душе. Даже привстал.

— Да какой начальник не обижает… — начал было я с притворной шутливостью в тоне. Но Пархоменко не намерен был уходить от серьезной темы:

— Константина Дмитриевича мы считаем опытным работником… Но у него есть… как бы сказать… свои завихрения… — и Пархоменко крутанул пальцем около виска, — самостоятельность следователя по делу, находящемуся у него в производстве… я имею в виду процессуальную самостоятельность, предусмотренную сто двадцать седьмой статьей процессуального кодекса… штука серьезная… но до определенного предела. Пока она, так сказать, не идет вразрез со статьей сто двадцать седьмой прим… Это полномочия начальника следственной части. А начальник следственного отдела осуществляет что? Осуществляет контроль! Контроль за деятельностью следователя! А как уследить за таким, как Меркулов, спрашивается? Если он, как угорь, из-под контроля уворачивается: я сам, мол, с усам! Вот приходится, Саша, самому ужом быть, чтобы за такими вот, как твой Меркулов, вовремя уследить. Для его же, между прочим, пользы! В противном случае он таких дров наломает, что партия ни меня, ни его по головке не погладит! А ты ведь в его бригаде! Так до аттестации дело может и не дойти!

Пархоменко нес явную ахинею. Моя аттестация ни в какой мере не зависела от действий Меркулова. Просто Пархоменко решил меня завербовать в сексоты, чтобы не кто иной, как я, докладывал ему о поступках неуправляемого Меркулова. Надо сказать, нюх у Пархоменко был собачий. Если бы не вчерашняя поездка в Болшево, явно без ведома начальства, у меня еще были бы сомнения. А вдруг нас выследили, и Пархоменко спросит меня сейчас об этом в лоб? Он еще долго и пространно говорил и говорил, а я все думал, что же мне делать?

— Ты понимаешь, о чем я говорю? — спросил Пархоменко.

— Не совсем. Извините, Леонид Васильевич.

— Так… так… Одним словом… — Пархоменко отодвинул пепельницу с докуренной папиросой. — Саша, я только что говорил с прокурором Москвы товарищем Мальковым… Мы приняли решение. Но я хотел, чтобы ты, как комсомолец, понял нас правильно… Не превратно…