Земля от пустыни Син - Людмила Коль

— Все равно. Просто ты умеешь красиво подать.

Да, это, наверное, главное — как первый раз услышать чужую речь. Обычную речь обычных людей, не из фильмов и не по телевизору.

— Мы тоже сначала вздрагивали, когда маленькие дети произносили знакомые слова, — говорит Света. — А потом привыкли. Они ведь — обычные, нормальные слова.

— Да, наверно… Не все сразу, видимо…

Таня тоже первый раз вздрагивает, когда слышит, как мать говорит ребенку: «Шнель, шнель!» Просто переходят улицу…

А потом еще одно: «Ахтунг!»…

У Светы, то есть у мужа Светы, небольшой двухэтажный домик на окраине города, с садиком, в котором розовым цветом распустились рододендроны, недалеко от парка.

Воскресенье. Десять утра. Солнце пробирается сквозь листву яблони. Где-то монотонно позвякивает колокол протестантской церкви.

Таня со Светой сидят на открытой террасе второго этажа. Отсюда хорошо видно, как на парковой лужайке играют в бадминтон; расстелив на траве коврики, пьют пиво, едят бутерброды; дети играют в мяч; бегают и радостно лают собаки; малыши осторожно делают первые шаги. А чуть поодаль по зеленому полю несется, пуская из трубы дым, и отчаянно свистит настоящий паровозик, из окон которого пассажиры машут руками. Таня расчленяет слово на два: «Karls — ruhe» — «покой Карла». Да, именно это она видит сейчас.

— Идиллия, — улыбается Таня.

— Почти, — откликается Света, разливая им в кружки кофе, — если не думать, что через квартал, за этими прелестными садиками супермаркеты, универмаги, трамваи.

Таня невольно следит взглядом за веселым паровозиком: все празднично, ярко. И вообще все красиво вокруг, все улыбчивые, мягкие, ужасно разговорчивые.

После завтрака они спускаются вниз, и вот уже паровозик везет их самих вокруг замка, раскачивается, ныряет вниз и, пыхтя, карабкается вверх; цепляя кусты, забирается в темную липовую аллею, объезжает парк и снова выскакивает на лужайку… А когда останавливается на конечной станции, жизнерадостный розовощекий контролер зычным голосом, который разносится на всю лужайку, с шутками-прибаутками зазывает новых пассажиров:

— Занимайте скорее свободные места, пока они еще есть! Вы поедете в сказку! Мы повезем вас в страну холмов, озер и лесов. Это настоящий Диснейленд! Занимайте места, если еще есть свободные, у вас ровно две минуты!

— Прокатимся второй раз? — предлагает Света. — Он очень смешной, этот зазывала.

— Да нет, что ты, достаточно.

Они бродят по огромному парку с необъятной величины туями, щурятся на солнце и просто болтают.

— А русских много? — спрашивает Таня.

— Хватает. Это либо евреи, либо этнические немцы.

— Ну, да, знаю. Немцы из Казахстана.

— Не только, конечно.

— Устроены? — Таня вопросительно смотрит на Свету.

— Трудно сказать. По-разному. Я вчера была на ежегодном собрании здешнего русского писательского союза…

— И такой существует?

— В Германии переселенцы образовали много всяких союзов, выпускают газеты и журналы, издают книги — вполне светская жизнь.

— Я слышала об этом. Но почему именно писательский?

— Людям не хватает общения, поэтому начинают выплескивать мысли и чувства в письменной форме — это нормально. Новых друзей найти сложно.

— И ты тоже пишешь?

— Я — нет, не занимаюсь этим. Я только вожу экскурсии, составляю экскурсионные программы. А к ним интересно ходить иногда — стихи послушаешь, свои рассказы кто-нибудь почитает. Вот совсем недавно мне дали книжку одного из наших авторов, которая называется «Заметки эмигрантки».

— Я подобные произведения не читаю, — машет рукой Таня. — Во первых, все пишут одно и то же: либо как плохо было у нас и как замечательно здесь, либо нытье про новое житье — очередные непонятые души, и ничего больше. А во вторых, это все непрофессионально написано.

— Что такое «профессионально»? Кто определяет?

— Есть же «законодатели моды» в литературе.

— Они сами давно вышли из «моды». И вообще не знаю, есть ли какие-то объективные критерии или эти оценки, — дело вкуса. Я, например, не терплю Маяковского, не люблю Цветаеву. Наверное, это плохо, но — не нравятся они мне. Ни как люди, ни как сочинители.

— Про Маяковского — ты напрасно, Света. Не любить — один разговор, частный. Признавать то, что он гениальный поэт, — это другое. А вот стихи Марины Цветаевой написаны на стене одного дома в Лейдене — большими такими русскими буквами, на всю стену. Я как увидела, остановилась как вкопанная, и слезы потекли.

— Нужно, я считаю, прежде всего иметь в виду то, что востребовано читателем.

— Тогда — прилавочная литература.

— Это крайности. Это все читают, конечно. Но есть серьезные вещи, которые касаются многих. То, что они, может быть, написаны не совсем по «канону» — то на Западе его давно уже нет. А относительно темы ты тоже не права. В большинстве случаев, конечно, люди хотят оправдать себя в первую очередь. Но эта книга натолкнула меня на многие мысли о нашем теперешнем житье здесь.

— Например?

— Мне было интересно хотя бы потому, что это путь человека в чужую культуру, к аналогичной моей жизни, но несколько другим путем. Мне понравились искренность и бесстрашие, с какими это написано, — подобное о себе стараются скрывать, подчеркивают свою «особость», а она пишет честно. У нее — самый, пожалуй, сложный, трудный путь, путь беженки, у которой нет никаких оснований, чтобы остаться в чужой стране.

— А какие основания есть у других?

— Есть, я думаю, «белый», легальный, не унизительный путь — когда не приходится ни обманывать никого, ни скрывать ничего, ни работать уборщицей или кем-то в этом роде. Это когда люди приезжают на работу, когда они с самого начала востребованы. У меня, наверное, путь «полубелый» — тоже легальный, не надо было ничего скрывать, потому что я выходила замуж. Но находить свою «нишу» в западном обществе, да еще переехав из советско-перестроечной действительности, когда здесь все по-другому, было непросто, а порой и болезненно. Ведь немецкий (новый!) муж — это совсем не то, что привычный, старый — не в смысле возраста, а в смысле совместной семейной жизни — русский муж, с которым и язык один, и привычки, и понятия. Особенно непросто мне было после развода. В некоторые страны можно было попасть, только выйдя замуж или обманом — изображая преследуемого борца за права или еще что-то придумывать, хотя все это было противное вранье. А она ничего подобного не совершала. И я уважаю ее за то, что она нашла в себе силы откровенно, непосредственно выплеснуть все, иногда и малосимпатичные, детали этого долгого пути. Безусловно талантливая женщина. Ведь общение здесь между эмигрантами-беженцами-«асюлянтами» очень специфическое: пускают пыль друг другу в глаза, скрывают — здесь не принято даже спрашивать, как человек попал в Германию. Многие евреи вообще стараются не афишировать свое происхождение.

— Да?

— Конечно. Они говорят: никогда не знаешь, что о тебе думают на самом деле. И вообще все, кто приехали, вне зависимости от этнических корней, здесь автоматически превращаются в «русских». Хотя существуют самые разные союзы.

— Но экономически большинство, наверное, существует на пособие?

— Не принято обсуждать вопрос, кто на что здесь живет. Большинство — да, на пособие. Вот, кстати, пример. После писательского собрания, о котором я начала рассказывать, я шла домой с одной знакомой, Верой. Она пишет стихи, и, на мой взгляд, совсем неплохие, печатается в разных русскоязычных литературных журналах в Германии. Типичный случай. Приехала в конце восьмидесятых, да еще со своим «самоваром в Тулу», причем «самовар» был скорее балластом, а не помощником.

— Это комплекс русской женщины — хоть какой, но мужичонка рядом, надо быть замужем.

— Вот именно. Долго искала работу, хваталась за любую и, кажется, нашла — уход за лежачими больными. Но все равно не чувствует себя на равных. И к тому же это так далеко от ее профессии учителя! Очень устает от этой работы: сутки через двое, представляешь? Тут уж не до стихов. И, по-моему, она «придавлена» работой, из-за этого и настроение необщительное. Хочет искать что-то другое, но это ой как непросто в Германии! И так проходит жизнь — «в мечтаньях об ином», а на деле — ничего иного не предвидится.

— Вчера я случайно разговорилась с одной русской — в музее встретила. Она тоже жаловалась: и на одиночество, и на плохо оплачиваемую работу, и на отношение администрации. Все жалуются, всем плохо!

— Это знакомо!

— А зачем ехали, спрашивается?

— Ну, время было сложное… Сейчас бы многие, я думаю, вернулись, но концы обрублены… И здесь никак, по существу, не приживаются: почему-то им хочется переделать их на свой лад.

— Это как?

— Понимаешь, для них все — плохо! Они почти все время в борьбе против чего-то или за что-то.