Окно в доме Руэ - Жорж Сименон

— А ты не изменилась!

Они-то изменились. Кузены и кузины стали совсем взрослые, у них свои семьи, дети.

К ней подвели тринадцатилетнего мальчика, и он сказал:

— Здравствуйте, тетя.

— Это сын Жана…

Больше всего ее удивляло возвращение к прежнему словарю, к словечкам, которые обладали смыслом только у них в семье, в их клане. Иногда ей приходилось делать усилие, чтобы понимать.

В столовой и гостиной виллы накрыли два больших стола. Всех детей усадили со всеми вместе. Рядом с Доминикой очутился студент Политехнической школы, он разговаривал басом и без конца называл ее «тетенька».

— Математик у нас первый класс!..

— Я записался на латынь и языки…

И все те же слова-тотемы в устах людей, которых она знала грудными младенцами и чье существование подтверждали ей только новогодние открытки.

— У Берты Бараби, той, что в прошлом году вышла замуж за инженера мостов и дорог и теперь живет в Ангулеме, появился ребенок…

Она смотрит на них. Ей чудится, что они тоже украдкой на нее поглядывают, и это ее стесняет. Ей бы хотелось быть, как они, чувствовать свою причастность к клану. Они безмятежны, они встречаются с таким видом, словно никогда не расставались. Некоторые живут в одном и том же городе, часто видятся, упоминают общих друзей, служебные перипетии, каникулы, проведенные вместе у моря.

— Вам не слишком одиноко в Париже, Ника? Я всегда удивлялась, почему вы оттуда не уехали, потому что…

— Нет, мне не скучно.

Ника не переменилась! Ника не переменилась! Ей твердят об этом, как будто она одна изо всей семьи всегда была сорокалетней, ни младше, ни старше, как будто она всегда была старой девой.

Да, они предвидели, что она не выйдет замуж, и считали это естественным; никто даже не намекал, что ее жизнь могла сложиться иначе.

— Удивляюсь, как тетя Клементина могла так поступить… Если бы по крайней мере ее толкала на это необходимость… Но у нее была пенсия. Она имела все необходимое!

— И ведь была всегда такая приветливая, так любила детей!..

Одна из теток отрезала:

— По-настоящему детей любит только тот, у кого свои дети. Все остальное-кривляние, уж вы мне поверьте.

На самом деле жертвой тети Клементины оказалась Ника, но она как раз не проронила ни слова, пытаясь удержать на лице пронизанную мягкой печалью улыбку, унаследованную от семьи — такую улыбку она всегда видела у матери и теток.

Был только один человек, от которого она могла надеяться со временем получить наследство, — тетя Клементина, единственная бездетная родственница, и вот теперь выясняется, что тетя Клементина, никому не сказав, превратила все свое состояние в пожизненную ренту.

Оставалось только поделить между собой личные вещи, шкатулку со старинными драгоценностями, безделушки, потому что мебель по завещанию переходила к служанке Эмме, которую пригласили за общий стол, но она пожелала остаться одна в кухне.

— Что бы тебе хотелось взять на память, Ника? Я сказала дяде Франсуа, что ты будешь рада камее. Она немножко старомодная, но очень хороша. Тетя Клементина носила ее до самого конца.

Раздел начали около четырех.

Детей услали в сад. Кое-кто из родни уезжал уже сегодня.

Заспорили об обручальных кольцах: тетя Клементина была вдова и носила два обручальных кольца, которые сняли у нее с пальца, и кто-то сказал, что этого делать не следовало.

— Серьги можно отдать Седине, а часы Жану…

Мужчины беседовали о работе, служившие в армии или на государственных должностях обсуждали преимущества службы в колониях.

— …Лицей у нас, слава Богу, прекрасный. Я хотел бы получить назначение не раньше чем года через три, когда дети сдадут на бакалавра, а то менять учителей всегда нехорошо…

— Ника! Скажи откровенно, камея тебе?..

И она машинально бормочет то, чего от нее ждут:

— Это для меня слишком…

— Ничуть! Держи! И возьми вот эту фотографию — ты в саду с тетей Клементиной и ее мужем…

Из-за ангара, построенного напротив, виден только маленький кусочек моря.

— Почему бы тебе не приехать на несколько дней погостить к нам, в Сен-Мало? Ты бы встряхнулась…

А что, заметно, что ей надо встряхнуться? Ничего подобного! Все это одни слова, их произносят при каждой встрече, а потом и не вспомнят.

— Когда ты уезжаешь?

— Завтра.

— Номер в гостинице заказала? Здесь-то, сама видишь… Зато сегодня вечером мы могли бы все вместе пообедать. Франсуа! Где бы нам пообедать, чтобы не слишком дорого?

Снова объятия и поцелуи. Временами Доминике казалось, что связь вот-вот восстановится и она вновь станет частью клана. Чувство неловкости переходило в тревогу. Вокруг нее кружились все эти лица, расплываясь и внезапно вновь становясь до оторопи явственными и четкими, и тогда она говорила себе: «Это такой-то!»

Она чувствовала себя слишком разбитой, чтобы ехать ночным поездом, и с трудом сняла номер в совсем маленькой гостинице, где царил запах неуловимой враждебности, не дававший ей спать почти всю ночь.

Она уехала дневным поездом, сбежала незаметно, сунув камею в сумочку.

Косые солнечные лучи пронизывали купе, где на протяжении долгих часов то и дело с шумом сменялись пассажиры, ненадолго садившиеся в вагон; потом, ближе к Лиону, небо побелело, подернулось серой пеленой, а над Шалон-сюр-Сон повалили первые хлопья снега. Доминика съела бутерброды, купленные на вокзале, и до самого Парижа существовала, как в туннеле: глаза прикрыты, лицо осунулось, опало от усталости, от ощущения пустоты и какой-то безнадежности, пронзившей ее еще в Тулоне.

Добравшись до предместья Сент-Оноре, она никого не застала и почувствовала досаду. Квартиранты куда-то ушли. Может быть, вернутся только поздно вечером. В комнате было холодно и ничем не пахло; не снимая пальто, она подожгла полено в печи, поднесла к газу спичку.

Ставни у старой Опостины были закрыты. Значит, в самом деле умерла: она никогда не закрывала ставни на окнах.

В квартире у Антуанетты не горел свет. Десять вечера. Неужели она уже спит? Нет! Доминика чувствовала, что за шторами, которыми занавешены окна, пусто.

Выше этажом пробивался слабый желтый свет, проникавший в спальню из столовой, но около одиннадцати и он погас. Антуанетта была не у стариков.

Доминика постелила постель, аккуратно разобрала багаж, долго разглядывала камею, а потом убрала ее в ящик с памятными вещами и все время, не переставая, следила за улицей, сердясь и впадая в тоску при мысли, что Антуанетта воспользовалась ее отсутствием и начала новую жизнь.

Теперь январь. За последний месяц ничего не произошло. Раз-другой в неделю Антуанетта ходила в гости к матери на улицу Коленкур. Однажды, часов около пяти, обе женщины вместе пошли в кино, а потом заглянули в кафе на Больших бульварах, где встретились с Колеттой.

Недели две Антуанетта еще переступала украдкой порог маленького бара на улице Монтеня. Она уже ничего не ждала, хорошо понимая, что это бесполезно, просто заглядывала на минутку.

— Ничего для меня?

— Ничего, мадам.

Она похудела, побледнела, опять часами лежала на кровати с книгой и курила.

Много раз она встречалась взглядом с Доминикой, и это был не мимолетный взгляд, каким скользят по прохожим: ее глаза допытывались. Антуанетта знала, что Доминика знает, и в ее расширенных зрачках застыл вопрос: «Почему?»

Она не могла понять. Но догадывалась, что незнакомой преследовательницей движет не простое любопытство.

Иногда между ними проскальзывало что-то похожее на дружбу, на доверие.

— Вы все знаете…

Но они были незнакомы. Шли каждая по своим делам. У каждой свой путь и свои мысли.

Антуанетта не заболела, в постели не лежит, и Доминика не допускает мысли, что она могла просто-напросто уйти в кино.

Нет: сеансы уже закончились. Слышно, как люди возвращаются по домам, на полной скорости проносятся такси, тарахтят на улице последние автобусы, медленно падают снежинки, и там, где они опускаются на холодный камень, спустя несколько секунд уже ничего не остается — даже мокрого следа.

Доминика то и дело смотрит на закрытые ставни мансарды, где жила Огюстина, и всякий раз ее охватывает стыд: она не понимает, почему ей приснился такой сон, и все-таки знает, что это было не случайно; ей не хочется думать об этом сне, и она борется с искушением разгадать его сокровенный смысл.

Неужели она такая же, как Огюстина? Доминика возвращается мыслями в Тулон, на виллу. Те, кого она знала — тетки, дядья, — состарились или умерли. Те, кого помнит детьми, в свой черед стали родителями, девушки превратились в мамаш; проказливые школьники стали инженерами и юристами, младенцы болтают о математике, о латыни с греческим, об учителях и экзаменах, называют ее «тетя Доминика».

— Ты не меняешься, Доминика!

Они говорили это искренне. Потому что не переменилась ее жизнь. Из Доминики ничего не вышло.

Старая Огюстина умерла. Завтра или послезавтра ее зароют в землю, как зарыли тетю Клементину.