Портмоне из элефанта : сборник - Григорий Ряжский

Анечке было лет восемнадцать, мордочка у нее была совсем детской, по-хорошему наивной, а кожа — гладкая-прегладкая, с легким тонким пушком, как у молодого персика. Она была затянута в облегающие брючки, откуда крепким орешком торчала упругая попка. Грудные бугорки под тонким свитером также обнадеживали конкурентоспособностью в области крепкости и упругости. Увидав ее в перерыве между отделениями, Ленчик заерзал. Он подошел к девочке, сделал пару красивых комплиментов, чего-то наврал про себя и пригласил в буфет. Все про все заняло минут пятнадцать: пирожное и сок — претендентке, и пиво — себе. Таким образом, предварительная победа состоялась и была легкой, а окончательная — прогнозируемой.

…Он посмотрел на часы — до ее прихода оставался ровно час.

«Успею…» — подумал он и понесся в ванную…

В дверь позвонили ровно в семь. Ленчик был уже с пупырышками, как огурец, — намыт, надушен, прикинут по эпохе и радушен по известной причине… Холодильник его пребывал в полной боевой готовности всегда — двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю — здесь он не жмотничал. На пороге стояла счастливая Анечка. Рядом с ней в вежливом ожидании застыла женщина лет сорока, прилично одетая и с внимательным взглядом.

— Добрый вечер, Леонид Иванович! — поздоровалась Анечка. — Вот и я! — Она слегка смутилась. — Но только я с мамой… Ничего? Она тоже хотела с вами познакомиться…

У Ленчика начала вытягиваться физиономия, но он моментально справился с коварной лицевой мышцей и одним внутренним касанием перетянул ее в широкую открытую улыбку.

— Ну и отлично!.. Просто отлично!.. Нам еще интереснее будет… Проходите, пожалуйста…

Неперетянутой частью головного мозга он в этот момент подумал о том, как хорошо, что мамашка заявилась на этом, вполне еще безобидном этапе, а не на том, рисковом… Они прошли в гостиную и сели на диван перед журнальным столиком.

— Давайте знакомиться… — Ленчик протянул маме руку. — Леонид Иванович, искусствовед.

Мама подтянула вниз узкую юбку, подняла на Ленчика скромные глаза и протянула руку навстречу его ладони.

— Марина Дмитриевна… Очень приятно… Можно — просто Марина…

В отличие от брюнетистой дочери, Марина была крашеной блондинкой, но аккуратно крашенной, без темных прогалов у основания волос. Волосы были гладко зачесаны назад и прихвачены там черным шелковым бантом.

«А она совсем даже ничего… — подумал искусствовед, — такая тургеневская…»

Напротив дивана на белой стене висела большая картина. Это был писанный маслом женский портрет, с которого на них со смиренной полуулыбкой на устах взирала розовощекая молодуха с покорно сложенными на животе руками в наброшенном на плечи цветастом полушалке — типичная кустодиевская русская красавица. Ленчик принял ее за долги месяц назад из расчета четырех штук, как есть, не атрибутированную, и подыскивал на нее купца, предполагая наварить еще от трех до четырех. Кроме Кустодиева, ему добили долг старинным бронзовым безменом и четырьмя новыми покрышками «Пирелли», которые не подошли по ширине к его дискам. «Кинули ярославские…» — огорчился он тогда. Встречи с ярославскими фарцменами-досочниками обычно были короткими и проходили на обочине шоссе, не доезжая тридцати-сорока километров до города. Обе стороны опасались ментовских хвостов, и поэтому детали сделок обсуждались по телефону заблаговременно с чужих, всегда разных номеров. Товар переходил из багажника в багажник в завернутом виде, после чего машины быстро газовали, каждая в свою сторону.

— Это картина? — спросила Марина и указала на русскую красавицу. — Красивая…

— Да… — раздумчиво согласился Ленчик. — Я какое-то время занимался Кустодиевым и, честно говоря, до сих пор еще не остыл. — Он приветливо улыбнулся. — Ну, чувствуйте себя как дома… Я сейчас… — И ушел на кухню.

Марина протянула руку и взяла с журнального столика томик Мандельштама. Анечка тоже заглянула в книжку.

— Ну вот, видишь, стихи… Я же говорила…

Марина обшарила глазами комнату — все было очень пристойно, за исключением того, что книга эта была единственной. Она скосила глаза вниз. На полу, под столиком, валялся Ленчиков паспорт. Скорее всего, он выскочил из кармана его пиджака вчера, когда ненасытная Нонка сдирала его с Ленчика по второму кругу. Она быстро взяла его в руки и сфотографировала глазами, перевернув страницы.

— Мам, ну ты чего… — Анечка недовольно посмотрела на мать. — Зачем это?

— Молчи… — прошипела Марина Дмитриевна, — молода еще мне советовать…

В коридоре раздались странные звуки. Марина бросила паспорт под стол и открыла Мандельштама. Ленчик вкатил в гостиную сервировочный столик — и женщины ахнули…

Все абсолютно, даже хлеб, было из «Березки»: неземной красоты бутылки, банки и баночки с надписями на незнакомых языках, какой-то особый, бугристый шоколад, надтреснутые розовые орешки от неведомого дерева, нарезанный на дольки копченый угорь, но не из нашей, отечественной упаковки, ну и, конечно, заграничные сигареты Lord и электронная зажигалка Kupon со свистком.

— А это специально для Анечки… — по-отцовски улыбнулся Ленчик и переставил с нижней полки столика на верхнюю три запотевшие стеклянные бутылки кока-колы, настоящей, американской. Ее он берег для соответствующего случая, поскольку сей драгоценный напиток достался ему нелегко, хоть и совершенно случайно. Колой этой с ним расплатился Рихард, корреспондент «Штерна», с которым он случайно познакомился в ресторане ЦДЛ, будучи уже хорошо навеселе. Собственно, навеселе они были оба, и водочная тема была в это время на пике интереса западного читателя в связи с могучим разворотом антиалкогольной кампании, затеянной пришедшим к власти Андроповым. Рихарду, кровь из носа, требовалось начинить подготовленный к печати материал выдержками из знаменитого стихотворения Галича о водке. Но никто из его московского окружения не мог вспомнить ни строчки. Нетрезвый искусствовед из Барнаула подвернулся очень кстати, а три бутылки колы у Рихарда оказались с собой совершенно случайно — для детей. В общем, состоялось…

…Анечка взвизгнула от восторга, бросилась к Ленчику и поцеловала его в чисто выбритую, ароматную щеку. Марина улыбнулась, лед материнского недоверия потихоньку стал таять.

— Красиво у вас, Леонид Иванович, — сказала она, посмотрев вокруг. — Необычно так… Все белое… Без обоев…

Ленчик налил ей из красивой бутылки и задумчиво спросил:

— Помните?

Ну а в комнате белой, как прялка,                                     стоит тишина.Пахнет уксусом, краской и свежим вином                                             из подвала,Помнишь, в греческом доме любимая                                            всеми жена —Не Марина — другая — как долго она                                            вышивала?

Он дочитал и театрально застыл на мгновение с бутылкой в руке, думая, что уже не помнит точно: Марина — другая или Елена — другая. Впрочем, с Мариной получилось совсем даже неплохо, принимая во внимание родственные гостевые связи.

— Конечно… — тихо и проникновенно промолвил Ленчик, не особо рассчитывая на идентификацию гостями озвученного четверостишия, — конечно же, Мандельштам… Осип Эмильевич… — Он сделал маленький глоток и добавил: — Я исследую его много лет… Написать хочу…

Синхронно приоткрыв рты, семья следила за полетом исследователя, готовая в любой момент сорваться в овацию.

— А написать тоже стихами… — шепотом спросила Анечка, затаив дыхание, — хотите?..

— Скорее всего, да! — без раздумий на этот раз ответил самозваный поэт и снова налил из бутылки. — Я хочу выпить за твою прелестную маму, Анечка, — добавил он и внимательно посмотрел на Марину честными и печальными глазами. «Как хорошо, что е…ть ее не придется, — подумал он, не отводя от мамы глаз, — а то такие прилипают потом насмерть… Влюбчивые очень…» — И хочу сделать ей маленький подарок за то, что она воспитала такую… — «Как бы ее обозначить, интересно…» — подумал он, но верного слова подобрать не получилось и поэтому пришлось закончить фразу без обычной филиграни: — дочь!

Он быстро вышел из комнаты, отщипнул из пиджака сначала белую, а потом, передумав, — желтую цепочку и, войдя обратно, протянул ее Марине Дмитриевне:

— Это для вас… Венецианского плетения…

Последний лед был… Нет, не сломан… Взорван! Марина задохнулась от восторга, хотела что-то сказать… Но сил на отказ не хватило, и она быстро выпила свой фужер до дна…

…В двенадцатом часу ночи он постелил им в гостиной, так как Марина Дмитриевна, доверху заправленная составом из мартини, мартеля и спуманте, перемешанными в неравных долях с восхищением поэтом-искусствоведом и преклонением перед Осип Эмиличем, была не в состоянии адекватно прореагировать на неожиданное дочкино предложение убраться восвояси…