Рябиновый дождь - Витаутас Петкявичюс

— Если закон никем не нарушается, значит, он устарел. А насчет бани ты, Томас, прав: от себя никуда не убежишь. Если она еще не остыла, я обязательно искупаюсь.

Но Викторас этого не сделал.

До самого Вильнюса Саулюс вел машину молча. Моцкус дремал, развалившись на сиденье, и похрапывал сквозь пухлые, чуть приоткрытые губы. На прямых отрезках дороги Саулюс косился на своего начальника и не мог понять, как тот может спокойно спать, когда вокруг него и из-за него творятся такие странные вещи.

«Не может быть. — Парень отгонял от себя подозрения, но червь сомнения снова зашевелился в уголочке его души. — Этой мрази я не верю, но зачем Бируте врать? Я ей не родня, на ее сокровища не посягал, дорогу ей не переходил… Встретились однажды и, возможно, больше никогда не увидимся… — Перед глазами Саулюса стояла огромная, запущенная квартира Моцкуса, заставленная книжными шкафами, поседевшими от пыли бутылками. Он даже улыбнулся, вспомнив подвешенные под люстрами узелки, в которых его шеф прячет свои запасы от мышей, когда портится холодильник. — Ведь Моцкус из-за этих своих обязанностей и работы поесть забывает… Нет, даже если он и сделал что-то не так, то не по злой воле».

А может, он притворяется? Может, он только прикрывается добротой, желая утаить ошибки молодости? Или боится, что появятся другие люди и тогда он станет лишним? Прицепившись к альтруизму Моцкуса, Саулюс с облегчением почувствовал, что здесь-то шеф более уязвим. И у него было немало ошибок. Нет, это не были ошибки в подлинном смысле слова. Возможно, даже наоборот. Моцкус всегда относился к нему хорошо, слишком хорошо. Саулюс еще не сделал ничего, чтобы заслужить такое внимание, и поэтому доброта шефа все время казалась ему несколько подозрительной. С малых лет он приучен думать: если начальник заискивает перед подчиненным, значит, слишком мало ему платит. А теперь это подозрение обрело почву, и Саулюс растерялся. Только подъезжая к дому Моцкуса, он наконец обуздал себя. Какое свинство осуждать человека, думал он, только потому, что сам не можешь быть лучше его!..

Успокоившись, притормозил, шмыгнул под запрещенный знак и ближайшим путем заехал во двор.

— Парочку оставь себе, — выгружая багажник, буркнул Моцкус, а остальных уток тут же раздал сбежавшимся детям. — Мне и одной хватит, — сказал и на прощание помахал рукой.

Поставив «Волгу» в гараж, Саулюс вернулся пешком и, окончательно измученный, упал в объятия Грасе.

— Что с тобой? — спросила жена.

Саулюс молчал и чувствовал, как от тепла тела Грасе и ее нежного прикосновения начинает сильнее биться сердце, как от нахлынувшей крови вспыхивают щеки, но волнение, улегшееся через несколько минут, только увеличило усталость. Он присел возле батареи.

— Что с тобой, Саулюс? — Даже целуя, она взглядом искала его глаза. — Что с тобой?

— Я сам хорошо не знаю. Свари крепкий кофе.

— Ты вчера приезжал?

— Приезжал.

— Так я и думала. — Она облегченно вздохнула и повисла у него на шее. — Целые сутки я только о тебе и думала, вдруг, думаю, авария, или ружье взорвалось, или лодка перевернулась? А ты, оказывается, жив и здоров, в армии послужил да еще парочку бедных уточек подстрелил, — погрозила пальцем и осторожно сказала: — Только нехорошо, что от тебя водочкой попахивает. Ведь ты шофер.

— Свари кофе, — Саулюс поднял ее, отнес на кровать и бросился целовать словно сумасшедший. — Грасите, Грасите моя! Я очень плохой, я — подлец. Я не знаю, кто я такой… Ты понимаешь? Я последний распутник и лицемер…

— Я не верю, не могу поверить ни одному твоему слову. Скажи, что случилось? Может, с Моцкусом поссорился или на работе что-то не так?

— Ничего, Грасите. Я еще ничего не сделал, только мог сделать. Мысленно я уже предал тебя. Ты ничего не знаешь, не понимаешь, как вчера ты была нужна мне. Безумно! Нечеловечески! Я даже сам хорошо не понимал, как ты вчера была нужна мне, — уверял себя и ее, а мысли все еще вертелись вокруг Бируте, Моцкуса и так неожиданно выплывшей их тайны.

— Но ведь я с тобой, — ничего не понимала жена. — Ну, посмотри мне в глаза… Ну, поцелуй еще раз…

— Не могу. Я хочу забыться, потому что со вчерашнего дня мне кажется, что все, к чему я ни прикоснусь, превращается во что-то нехорошее. — Близость Грасе помогла ему забыть обо всем, что он видел и пережил, что выдумал. Он чувствовал ее одну, жил ею одной. Это была не только любовь к своей жене. Саулюсу обязательно нужно было быть таким, каким он был эти несколько дней: капризным, суетливым и нетерпеливым там, где никогда не надо спешить.

— Что с тобой, Саулюкас? — Она прижимала к себе его голову. — Что случилось, дурачок мой?

А потом они пили кофе. Душистый и крепкий, приправленный лимоном. Он был усталый и счастливый. Она — немножко удивлена и растерянна. Они улыбались друг другу и друг друга стеснялись. И еще он целовал ей руку, вставал на колени и, словно в старых романах, лепетал всякие торжественные клятвы.

— Саулюкас, ты никогда таким не был со мной.

— А что, я страшный?

— Нет, милый, еще хуже: ты непонятный.

— Может быть, только скажи: что ты делала вчера примерно с шести до семи вечера? Это не допрос, мне очень интересно…

— Ничего. Выгладила твои брюки, начистила туфли, думала, когда вернешься, сходим и посидим где-нибудь. Вдвоем.

— И все?

— Нет. — Она слегка покраснела. — Около семи притащился Игнас. Тебя искал. Принес бутылку шампанского и целых полчаса молол про телепатию, про непонятное счастье человеческое, про подсознание и какой-то диктат, навязываемый нам более развитыми существами, населяющими вселенную, перед которыми мы все — просто бессильные и ничего не стоящие твари.

— А ты? — насторожился Саулюс.

Я была уставшей и выпроводила его домой.

— А шампанское?

— Думаешь, он оставил бы такую драгоценность? Забрал с собой, только вот беда — в коридоре бутылка выскользнула и разбилась. Ты не видел, как красиво разбивается шампанское! С грохотом, с пеной и белыми брызгами, а потом, когда все оседает, оно чернеет и убегает грязными струйками, противнее, чем обыкновенная вода.

— Так я и думал, — вздохнул Саулюс.

— Что ты думал?

— Ничего. Игнас прав: существует и телепатия, и интуиция, и еще недоделанное дело.

— А яснее ты не можешь?

— Вчера я из-за тебя почти с ума сходил, а около семи кто-то словно за руку потянул меня к машине, усадил за руль и заставил ехать к тебе. И если б не авария, я бы застал этого красавчика у себя дома и без всякого диктата высших существ набил бы ему морду. На первый раз, думаю, было бы достаточно.

— Саулюкас, ты этого никогда не сделаешь. И позволь мне самой выбирать друзей, без твоего разрешения и твоих капризов.

— Как хочешь, но разреши и мне хоть изредка обнажать ради тебя шпагу.

— Хоть две, — она была счастлива, — только скажи, какая авария была у тебя?

— Я сам толком не пойму, но произошла какая-то роковая встреча. Ну, как тебе сказать?.. Сама авария — ерунда, всего несколько царапин на крыле, но во время этой аварии я больно столкнулся с каким-то несчастьем незнакомых людей, с каким-то обойденным молчанием и тяжелым их прошлым, о котором, мне кажется, я вроде где-то слышал, что-то подобное видел, вроде оно даже снилось мне… черт знает, но после этого столкновения я почувствовал, что во мне произошла какая-то катастрофа, что я — уже не я, а ты — уже не ты. Понимаешь, мы с тобой только прикоснулись к этому горькому прошлому, хитро скрываемому от нас, а нам уже кажется, что все пережили мы сами, что уже давно носим его в себе и у нас только не было случая, чтобы сказать о нем. От этого прикосновения я как будто стал лучше, чище, как будто поднялся над остальными людьми… И это новое состояние пугает меня…

— С такой фантазией я бы не работала шофером. — Она не поняла Саулюса, и это еще сильнее расстроило его.

— Я тебе серьезно: меня охватили страх и странная неуверенность.

— Ты не выглядишь испуганным.

— Да, но меня уже одолевает злое желание судить и наказывать их за то, что содеяно без нас.

— Дурачок, это желание порождено неизвестностью. Когда поймешь все до конца, станешь добрым и снисходительным.

— Дай бог. Налей мне еще кофе, и будем смотреть телевизор.

Слушая, как коллектив швейной артели при помощи администрации творит нового человека, Саулюс заснул. Грасе выключила телевизор, подняла ноги спящего мужа, осторожно поставила под них стульчик и накрыла пледом.

Моцкус ненавидел свою квартиру: в ней, слишком большой для него, царил немыслимый беспорядок, она была завалена старыми ненужными вещами, набита книгами, за которыми хозяйничали мыши. Почти все двери этой огромной квартиры были перекошены и с трудом закрывались, сбитые ручки и выломанные замки напоминали о том, как однажды он вернулся домой, включил в темном коридоре свет и опешил, увидев во всех дверях новые блестящие замки. Кое-где еще валялись белые сосновые стружки, старый паркет был испачкан коричневой краской.