Легенда о ретивом сердце - Анатолий Загорный

Больно кольнуло что-то в груди Илейки, но тут из кибитки снова послышались детские хнычущие голоса:

— Ма-а-м! Подойди сюда, что же ты не подойдешь…

— Ма-а… Где ты?

— Может, их тоже возьмешь, богатырь из Мурома? — кивнул старик головой на кибитку, и в глазах его мелькнуло что-то злорадное, нехорошее. — Нет небось у тебя серебряных монет?

— Да что с ним говорить! — оборвал десятский. — Давай мальчишку!

Он спешился, подошел к мальчику и взял его за руку, но тог крепко ухватился за холщовую штанину деда, и десятнику стоило большого труда отнять его.

— Держи пряник, дурень, и полезай в кузовок, живо!

Одним взмахом он кинул мальчишку в кибитку, задернул войлочный полог. Только на одно мгновение мелькнули в темноте заплаканные ребячьи рожицы. Плач усилился.

Сыпалось зерно, текло в ладонях старика золотым ручейком, в глазах Илейки темнело, все шло кругом, все казалось дурным сном — исхудалые почерневшие лица, грязные лохмотья, едва прикрывающие наготу, голая земля, по которой кое-где еще ползли насекомые. Будто сквозь дрему видел он, как повернулось колесо кибитки, огромное, тяжелое, сколоченное из дубовых досок, и с него стали сваливаться комья подсохшей грязи. Заголосили, закричали бабы, забряцало оружие, и отряд двинулся дальше. А на улице остался лежать рыхлый медовый пряник. Никто его не поднял.

Русь поднимается

Все эти дни Илейка ехал в зареве пожаров, справа и слева от него то и дело поднимались к небу пышные хвосты дыма и языкатое пламя. Не раз из-под самого носа вырывался печенежский отряд и с гиканьем уносился прочь. Часто дорогу пересекала толпа мужиков и баб, обезумевших от боли и ужаса, побитых хлесткими кочевническими стрелами.

Много валялось по дорогам всякого нехитрого крестьянского скарба: то хомут, то мотыга, то глиняная корчага с отбитой ручкой. Бродил без присмотра недоеный скот и жалобно мычал, одичавшие собаки выли но ночам. Илейка ночей не спал, копье его притупилось. Дважды резанула Илейку по лицу крутая печенежская сабля, дважды его волокли на волосяном аркане и забрасывали пометом лошади. Какая-то гордая радостная сила вошла и него, толкала в самые отчаянные схватки. Один бросался на целый десяток степняков — свистал в ушах ветер, а глаза видели только острое жало копья из взлохмаченной челки. Пускался в погоню за целым отрядом, и тот, подозревая в нем злого степного духа, подстегивал коней, уходил крупным наметом.

Слава Илейки росла, бежала вперед, по все труднее становилось бороться в одиночку. Он был всюду и нигде — такой огромной лежала перед ним Русь с ее нолями, лесами, малыми и большими реками.

Как стальные зубья вил входят в солому, так проникали повсюду кочевники, несли смерть и разрушения. Ходили слухи, что войско их, состоящее из нескольких орд, обложило 1ерпигов и хочет взять его, чтобы грозить оттуда Киеву.

Так, скитаясь по дорогам и бездорожью, проезжая леса, загрязая в болотах, проводи ночи па земле, Илейка выехал к сторожевому кургану северянских земель. Это был высоченный курган с воткнутым шестом, на котором трепыхалась ветхая тряпка. Здесь начинался, по рассказам крестьян, самый горячий край. Здесь шла война не па жизнь, а на смерть.

Илейка осмотрелся. Прямо перед ним в лощине лежало село, оттуда тянуло пряным запахом цветущей дикой маслины. Кое-где но склону холма и дальше, на лугу, краснели облетающие под ветром редкие маки. Мирно паслась коровенка, и бегал по кругу белолобый теленок, стараясь выдернуть кол, к которому был привязан.

Илейка радостно вздохнул, он сразу почувствовал усталость во всем теле, его потянуло туда, в село, где можно было уснуть под крышей на удобной лежанке. Легонько стегнул коня по крупу и стал спускаться с кургана. Проехал мимо наливающихся хлебов, по скошенному лугу к небольшой речушке. Заскрипели под копы там л коля дряхлые доски калинового мостка, дохнуло прохладой. Послышался будто бы женский воркующий смех, чей-то шепот, и вдруг переливчато зазвенели струны гуслей. Словно туча пчел загудела над цветущею гречихой и медом, сладким голосом потянуло в душу:

Соловейко поёт по зеленом саду,

Люба моя, люба, я к тебе не приду.

Не ходи ко мне, не надо,

Не топчи ты зелень сада,

Ладушка, подружка,

Серая пичужка.

Остановил коня Илейка, заслушался. Давненько не слыхал песен — одни только птицы свистали ему: жаворонки в безоблачном небе и соловьи в гуще лесов. Песня вдруг оборвалась, послышались поцелуи, женский смех и опять песня, тихая, игривая:

Серая пичужка соловей.

Нет на свете ладушки милей:

Алые губы, соболина бровь.

Ненаглядная моя любовь…

Илейка смотрел, как плыли по речке легкие одуванчики, словно маленькие парусники, как шевелилась листва па вербах, и в душу его входили мир и тишина. Опять послышались звонкие поцелуи, но тут заржал конь и ему откликнулся Бур. Звякнули струны отброшенных гуслей, девушка взвизгнула, подхватилась и, закрыв лицо руками, побежала по лугу. Яркий подол летника бил ее по ногам. Из-за куста, перевитого хмелем, высунулась белокурая курчавая голова. Ясные голубые глаза его насмешливо смотрели на Илейку. Белая, будто точеная шея, мягкие губы, едва пробивающиеся усы — ясное, чуть ли не девичье лицо. Во всех чертах какая-то хитринка, плутоватость; он как бы видел себя со стороны и говорил взглядом: «Что — хорош небось? То-то!» Парень нехотя поднялся — широкоплечий, широкогрудый, только пальцы топкие, как у боярышни. Одет странно — в кожаные кочевнические штаны, заправленные в сафьяновые щегольские сапоги, но ужо изрядно поношенные, и в какую-то длинную хламиду, подпоясанную веревочкой. Трудно было даже определить, какого цвета была эта хламида, настолько она выгорела и загрязнилась. Пленка узнал в ней поповскую рясу, какую видел у священника в Муроме, и еще больше удивился. Парень хмыкнул:

— Чего уставился? Али людей не видал? Принесла тебя нелегкая!

Илейка смутился, но тот вдруг захохотал беспричинно, видно, что-то вспомнил:

— Дохлая, как курчонок, и ребра выпирают… Слазь с коня, что ли! Есть небось хочешь? У меня куропатки жареные.

Он нагнулся и поднял с земли сверток из лопуха.

— Видишь? Сам пёк па костре. А тут еще и другой есть. Ничего — жирные, пожирнее девки этой, — захохотал снова парень. — Ну, слазь!

В словах и во всем тоне его было столько простодушия, что Илейка тут же спешился. Они уселись поудобнее и стали есть. Илейка искоса посматривал на тяжелый меч русской работы, небрежно валявшийся рядом с парнем, на пощипывающую зелень крестьянскую пегую, будто с вшитыми клиньями, лошадку. Воткнутое в землю, здесь же торчало крепкое копье, Древко было выкрашено соком каких-то ягод. Парень болтал без умолку:

— Добрый у тебя конь… Ишь, как глазами-то буравит! Давай из хвоста волос надергаем, лесу скрутим! Тут можно здоровенную рыбину поймать, веришь ли, с мое копье, ей-богу, не вру, кит называется. Ты не смотри, что маленькая речушка, она в океан-море впадает!

— Врешь, будто редьку стружишь, — нахмурился Илейка, — никак не может она в море впадать.

— Я вру? Считай — впадает речка в Десну? Впадает! Десна впадает в Днепр? Впадает! Днепр впадает в море Русское? Впадает. Значит, речка в море впадает! Я, брат все знаю и книжному умению обучен. Отец у меня соборный поп в Ростове многонародном, и меня хотел попом сделать, да плюнул я на все с той колокольни, сбежал.

— Бродник? — осторожно спросил Илейка.

— Ну, да. Ахилл — герой ромейский тоже бродником был Он ведь нашего, русского, племени, жил под Тмутараканью, а потом изгнали его за буйство. Ох и погулял же он во всему югу, недаром те места «Ахилловым бегом» называют. Ты со мной не спорь — я все науки прошел… Когда-нибудь про воителя древности расскажу. Тезка мой — Александр Македонский, слыхал?

Илье чем-то нравился этот бесшабашным парень, глаза его искрились таким задором, таким лукавым простодушием. Он слушал его с удовольствием и мог бы слушать долго — нутром почувствовал в нем товарища.

— А Олег Вещий, знаешь, что сделал, когда на Царьград ходил? Поставил ладьи на колеса и двинул их посуху прямо к стенам проклятых ромеев. Алые паруса потом натянул — все царских багряниц. Во какую дань взял Олег! Грозный был князь, ростам с дерево… А что, пойдем и мы на Царьград? Войско соберем — сколько мужичья теперь разоренного скитается! Двинем с ними на Царьграх, тоже под царскими багряницами вернемся.

Илейка открыл рот, чтобы возразить, но Алеша вдруг замахал на него руками:

— Постой, достой! Закрой глаза. Вот, как я, видишь?

— Чего? — недоуменно спросил Илейка.

— Ладьи эти видишь? Плывут, плывут… крутобокие, как брюхатые лошади, а гривы — лисьи шкуры, по бортам щиты развешаны, червонные паруса, будто маки, плывут. И я на первой ладье, как воитель древности, — Александр Попович… Уф, хорошо…