Первая жена (сборник) - Ольга Агурбаш

– Какая Маша?

– Да я говорил тебе! На той неделе Валерка звонил, однокурсник, просил дочку свою на работу устроить. Ну она приезжала, мы с ней в кафе пообедали, потом я ее проводил немного…

– И что?

– Да ничего… Девочка, может, и неглупая, только амбиций выше крыши. Сразу ей место руководителя подавай и зарплату высокую. Не стал я ее брать. Но время уделить пришлось – все же дочь приятеля. Да ты вспомни, я же тебе говорил.

– Ну да… мельком как-то…

– А что про нее подробно рассказывать? Таких знаешь сколько?! Знакомые, приятели, друзья друзей… И каждому помоги, время удели. Кого на работу, кому денег в долг… Теперь вот чаще с детьми стали обращаться. Да что я тебе все это говорю?! – Глеб с досадой прервал сам себя. – Это моя каждодневная, обычная жизнь. И ты о ней все знаешь.

– И мне так казалось, что знаю… – еще грустно, но уже гораздо спокойнее произнесла Надежда.

– Ну Анька! Вот вырастили на свою голову! Я разберусь с ней вечером!

Вечером был скандал. Глеб орал на дочь. Та поначалу хамила, дерзила и всячески выражала свое непримиримое отношение к родителям вообще и к той жизни, которую они ведут, в частности, пока не получила затрещину от отца. Тогда она зарыдала, закрылась в своей комнате и не выходила оттуда до утра.

Утром Аня прошмыгнула в ванную, забежала на кухню, схватила яблоко, пару шоколадных конфет и, ни с кем не разговаривая, благо что на ее пути никто не встретился, убежала в школу.

Аня училась в одиннадцатом. Ей оставалось несколько месяцев до выпускного. С выбором профессии все было давно определено родителями. Ей приходилось только подчиняться и воспринимать те знания, которые давали репетиторы. Будущее дочери виделось ее папе и маме весьма респектабельным: менеджер высокого звена. Впрочем, что это такое, толком никто из них не понимал, но звучало красиво, и Аня честно готовилась поступать, хотя, если быть откровенной перед самой собой, ей мечталось о театральной карьере. Она зачитывала журналы о знаменитостях до дыр, грезила премьерами с собственным участием и периодически разыгрывала перед зеркалом моноспектакли.

Моноспектакли эти в основном почему-то получались эротическими. Аня обнажалась, любуясь своей девичьей красотой, и представляла себя уже не актрисой, а стриптизершей. Только заикнуться об этом кому-либо было немыслимым. Поэтому она рьяно кидалась в бездну макро– и микро– экономических понятий, штудировала учебники и по сто раз повторяла математические формулы. Мечты о сцене оставались лишь мечтами, хотя Аня не просто не отказывалась от них, а культивировала в себе интерес к выступлениям, покупая себе изредка белье необыкновенной красоты и любуясь собой в отражении зеркал. Она бы с удовольствием пошла заниматься танцами, но сейчас, накануне поступления времени на это не было совсем, и она ограничивалась лишь самолюбованием и планами о школе танцев, которую сможет посещать, став студенткой.

Выпад против родителей выглядел, скорей, подростковым бунтом, выражающим максимализм и негативизм одновременно. Продиктовано это было, вероятней всего, внутренними противоречиями, а отнюдь не нелюбовью к родителям. Предков своих Аня любила, однако в пору переходного периода, несколько затянувшегося в ее случае, не могла порой сдерживать скептицизм, недовольство и раздражение некоторыми обстоятельствами.

Ей казалось, что мама недостаточно следит за собой, что отец выглядит намного интереснее, хоть и старше матери. И что при попустительском отношении к себе можно запросто утратить внимание мужа. Что незачем позволять папе такую свободу, что можно больше денег тратить на наряды… Все это она периодически высказывала матери. Та вроде бы слушала, но, похоже, близко к сердцу не принимала. Во всяком случае, по мнению Ани, выводов не делала и поведения своего не меняла.

Именно это бездействие больше всего и беспокоило Аню. Казалось бы, так просто: займись собой, смени наряды, найди хорошего тренера, контролируй отца… Ан нет! Мать вела годами устоявшийся образ жизни и ее, судя по всему, все устраивало.

Ане было невдомек, что она не вправе ни судить мать, ни указывать ей, ни критиковать. Она совершенно серьезно считала, что знает о современной жизни больше, понимает эту жизнь лучше, и то, что мать не реагировала на замечания дочери, вызывало досаду, раздражение и, понятное дело, неудовольствие.

Надежда проснулась поздно. С отечными глазами и тяжелым сердцем. Они с Глебом разговаривали полночи, потом он засел за компьютер, а она пыталась читать. Но никакого чтения не получилось. Так, листала журналы, смотрела картинки, отмечая про себя броские заголовки и модные темы.

Она и в самом деле вряд ли могла считать себя светской дамой в общепринятом смысле этого слова. К тому же ни нарощенных ресниц, ни татуажа губ, никакого силикона и искусственных ногтей у нее не было. У нее не было также мании громких брендов. Она не гонялась за закрытыми распродажами, не имела знакомых, которые держали бы шоу-румы. Зато она умело вела дом, создав в нем уют и поддерживая порядок. Она отлично готовила, следила за гардеробом всей семьи и считала, что составляет истинное счастье своего супруга. Для Глеба Надежда и вправду оставалась привлекательной женщиной. Ему нравились ее мягкие формы, ухоженные руки.

– Пожалуйста, без яркого маникюра! – просил он ее еще в самом начале их совместной жизни.

И она давно уже пользовалась лаком для ногтей телесного или розового цвета. Помаду тоже предпочитала неяркую. Вся она была какая-то домашняя, своя… Милая, ставшая почти родной женщина, с которой они вот уже восемнадцать лет вместе…

Надежда, поняв, что проспала завтрак дочери, облегченно вздохнула. Встречаться с ней она пока не была готова. Хорошо, что сегодня Аня должна вернуться лишь к вечеру. Школа, потом репетиторы. Раньше шести не явится.

Как вести себя с дочерью, Надя пока не знала. Скандал скандалом, а дальше что? Изменит ли та свое поведение? Извинится ли? Прощать ее сразу в случае извинения или поговорить еще раз серьезно? И вообще – что это за отношение такое к родителям? Бессердечное! Жестокое даже! И отца оскорбила, и мать обидела. Нет уж, пусть извиняется! Пусть осознает свое неправильное отношение к старшим!

Надежда воспитывалась в детском доме. Она смутно помнила свое пребывание в семье лет до четырех, наверное. Потом мать лишили родительских прав, а ее саму определили в детский дом. Там, по сравнению с родным домом, было все хорошо. Много еды, чистая постель, игрушки. Там было мыло и чистые полотенца, полдник с ароматным печеньем, витамины в виде желтеньких горошин, которые после сладости, растворяясь во рту, давали острую кислинку… Там она узнала, что такое мультфильмы, книги. Там она впервые увидела мочалку, зубную щетку и ленту для волос. Там, в детдоме, все было хорошо. И подружки такие же, как она, и манная каша с плавающим посередине тарелки кусочком сливочного масла и даже болючие прививки, которые делала добрая толстая тетя-врач в белом халате. Там у всех были одинаковые шапки и валенки, там водили гулять и даже выдавали лопатки и ведра. Там на Новый год наряжали елку, и наутро дети находили под ней кулечки с конфетами от Деда Мороза.

Ничего подобного никто из них дома не видел. Ну если только Ромка с Мишкой, близнецы, у которых родители погибли. Ехали на машине, попали в аварию и погибли. Но Ромку с Мишкой быстро забрали. Тетя приезжала, причитала над ними… Они недолго и побыли, всего-то несколько месяцев.

А остальные, как Надежда, те, похоже, задержались до конца. Но маленькую Надю все устраивало. Все, кроме одного. Рядом не было мамы. По маме она не просто скучала. Тосковала и страдала. Ждала каждую минуту. Вдруг приедет, ну вдруг… Ей же ничего не стоит приехать, навестить дочку. Надя представляла, как бы мама порадовалась, как бы приятно удивилась, увидя отросшие Надины косицы с бантами… И колготки бы ей понравились, и тапочки. Дома у Нади не то что тапочек…

Почему же не едет мама? Почему не хочет посмотреть, какая дочка ее стала высокая и красивая?

Другие девочки тоже ждали мам. И говорили о них самые хорошие слова, которые только знали:

– Знаешь, моя мама какая красивая!

– А моя… а моя… добрая-добрая!

– А у меня зато самая ласковая…

Став постарше, девочки делились планами:

– Вот выйду отсюда, первым делом маму отыщу!

– Я тоже! Только бы адрес вспомнить. Дом-то я найду, а вот улицу… Улицу не помню.

– Адрес узнать – не проблема. По фамилии, по году рождения. Главное, чтоб живы были.

– Я для своей все сделаю! Все, что она захочет!

Все эти разговоры, возможно, со стороны могли показаться некоей бравадой или формой самозащиты. Но скорее всего, они являлись стержнем, на который можно было опереться, или спасательным островом, на который в случае чего можно приземлиться…

Когда Надежде исполнилось восемнадцать и она покинула детдом, первое, что она сделала, это нашла мать. Душераздирающую сцену встречи она вспоминать не любила. Было и сладостно-горько, и больно одновременно. Больно настолько, что она просто рухнула на колени перед матерью, которая, естественно, ее не узнала и даже думать забыла, что у нее есть дочь.