Луна твоей жизни (СИ) - Лафф Кира

— Скажите, вы — лечащий врач Кирилла? — во мне столько страха. Я не могу сдержать мольбу в голосе — Скажите, что с ним всё в порядке!

Доктор осматривает меня оценивающим взглядом и с холодной улыбкой произносит:

— А вы кто такая? Вы — родственник?

— Нет, извините — я вспыхиваю, понимая, что она, должно быть тоже приняла пеня за жрицу любви.

- Я его знакомая. Мы просто нарвались на компанию пьяных, и была драка и… — я растеряно развожу руками. — Мне просто нужно знать, что с ним всё в порядке!

— У него смещены два ребра. — её взгляд немного смягчается, — Понимаете, у него уже было два перелома рёбер справа и ему совершенно нельзя участвовать в драках. Но он никогда не слушает никого, кроме себя.

— Да, конечно… — я выдыхаю от облегчения.

Значит он жив, всё обошлось. Но что-то в её тоне заставляет меня насторожиться, и я решаюсь спросить:

— Извините, мне показалось, или вы говорите так, будто знаете Кирилла давно?

— А он вам не рассказывал? Я думала, он специально приехал именно в эту больницу… — её холодный образ снежной королевы начинает рассеиваться.

— Нет, мы просто были поблизости. Поехали в ближайшую. Меня, кстати, Кира зовут — я протягиваю руку моей новой знакомой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— А я — Вера. Бывшая жена Кирилла. — женщина протягивает руку и жмёт мою. — Приятно познакомиться. А вы откуда знаете Кирилла?

— Я… эээ… мы просто работаем вместе. В университете. — я постаралась взять себя в руки, чтобы не доставить этой женщине удовольствия застигнуть меня врасплох.

— Работаете? Интересно. Кирилл, которого я знаю, никогда не мог просто работать с кем-то. — она с какой-то непонятной жалостью смотрит на меня.

В этот момент дверь палаты с грохотом распахивается, и я вижу Кирилла, поспешно натягивающего майку на забинтованную грудную клетку.

— Пошли. — он мрачнее тучи. Бесцеремонно хватает меня за запястье и волочёт к выходу.

Вера так и осталась стоять в коридоре, провожая нас грустным взглядом, и я услышала, как она тихо сказала:

— И я рада была повидаться. — потом она развернулась и, не оглядываясь, зашагала в противоположном направлении.

Кирилл вытащил меня на улицу. Прохладный ночной воздух спокоен, и лишь редкие машины, проезжающие вдалеке, нарушают тишину.

— Я отвезу тебя домой.

Я не сопротивлялась. Мной вообще овладела полная апатия ко всему внешнему миру. Это, наверное, была защитная реакция организма на стресс. Мы сели в машину. Кирилл долго молча изучал моё лицо в темноте салона, а я невидящим взглядом уставилась на пролетавшие мимо нас дорожные фонари.

— Я её не люблю. — его хрипловатый голос болезненно тих.

— Я тебя ни о чём и не спрашиваю — шепчу я. Мне и правда сейчас почти всё равно.

Кирилл берёт меня за руку, поглаживает ладонь. Он очень медленно приближается к моему лицу и нежно, бережно, почти невесомо целует в щёку. Потом шепчет одними губами мне в ухо, отчего всё моё тело покрывают мурашки:

— Напиши рассказ о моменте твоей жизни, который сделал тебя такой, какая ты есть. Сделай это, и я отпущу тебя на волю, моя смелая птичка.

Глава 11

Кирилл

Как увидеть космос в случайных событиях жизни? Каким образом сцепления атомов, энергетические волны, способны колебаться так, что вся ваша жизнь превращается в череду препятствий?

Я привык всё держать под контролем. Каждый день содержит толику непредсказуемого безумства, но я всегда старался сводить непредсказуемое к минимуму, а безумство наоборот взращивал. Такое контролируемое сумасшествие получалось. Безумие — это хаос, а хаос — то, из чего по средствам творчества рождается порядок. В моём случае писательство всегда было способом познания мира. Оно лёгкой поступью новорожденной Афродиты выходило из бушующих волн моей жизни. Я бережно брал её за белоснежную руку и направлял на сухой песок, где солёные волны хаоса уже не могли лизать нежные ступни.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Порой мне было нелегко постоянно усмирять темноту, поглощающую меня изнутри. Тем более сложным становилась моя жизнь, когда волны прошлого догоняли меня и накрывали с головой.

Внезапная встреча с человеком из прошлого воскресила в памяти, казалось бы, давно забытые воспоминания. Я вспомнил нашу первую встречу с Верой четыре года назад. Тогда я только выпустил свою первую успешную работу, которая наделала много шума и быстро стала бестселлером. До этого моя жизнь представляла собой бесконтрольный хаос, который пытался схватить меня и перемолоть в своих жерновах. Я отчаянно сопротивлялся и цеплялся за последнюю константу моей жизни — талант писателя. В первом серьёзном романе, «Злость», я приоткрывал читателю завесу, отделяющую его уютное и неспешное существование от моей бьющей через край бешеной скачки.

Я с детства чувствовал себя чужим в понятном и предсказуемом мире простых обывателей. Я был трудным ребёнком. Моя мама умерла, когда мне было пять лет. Кто был моим отцом, я точно не знал, и мать мне так и не успела сказать. Она работала корректором в издательстве и имела дело со многими известными авторами. Иногда она мечтательно намекала на то, что в будущем я просто обязан стать выдающимся писателем, потому что это у меня в крови. Я помню, как мы с ней подолгу придумывали сказки и рассматривали книги с иллюстрациями. С матерью я был счастлив, по-настоящему счастлив как единственный и любимый сын. Мы были с ней вдвоём против всего мира. Я помню, что она очень молодо выглядела. Когда её не стало, ей было всего двадцать пять лет.

Я был нежеланным ребёнком в семье моей матери, причиной всех её бед, как считала моя бабка — суровая и хмурая женщина, к которой я попал после смерти матери. Тогда как раз началась перестройка в стране, и мы выживали лишь на пенсию бабки. Она не упускала возможности попрекать меня каждым куском. Я предпочитал встречаться с ней пореже и проводил весь день на улице. Возвращался домой затемно, когда голод в желудке становился настолько невыносимым, что я ощущал лёгкое головокружение от быстрого подъёма по лестнице. Мои уличные друзья заменили мне семью. Хотя даже среди сверстников я чувствовал себя белой вороной. Дворовые компании считали меня слишком высокомерным и странным из-за моего одержимого увлечения литературой. Одноклассникам я наоборот казался опасным и нестабильным парнем. Я часто влипал в неприятные истории, чем ещё сильнее подкреплял неприязнь учителей, сверстников и собственной бабки.

В зимнее время весь день я проводил в подвале дома с кипами старых книг, которые перевёз от матери. Я читал жадно и утолял свой физический голод литературной пищей.

В четырнадцать лет я стал публиковать свои заметки в местной газете. Тогда мне было всё равно, о чём писать: политика, светские сплетни или юмористическая страница. Я занимался своего рода литературной проституцией. Писал то, за что больше платили.

Утром перед школой я бежал в газету со свежими статьями и заметками, там получал деньги, а потом действовал по настроению — чаще всего пропускал школу и пропивал с друзьями заработанные гроши.

В школе я считался ребёнком из неблагополучной семьи. Меня часто вызывали к директору, промывали мозги о необходимости прилежно учиться, если я желаю получить счастливый билет в будущее. Но я упорно игнорировал все наставления. Экзамены сдавал легко, поэтому, несмотря на постоянные прогулы, чисто технически меня не получалось исключить из школы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Бабка умерла, когда я учился в выпускном классе. Последние два года перед смертью она совсем выжила из ума и перестала пускать меня на ночь домой, поэтому мне часто приходилось ночевать в подъезде, или всю ночь слоняться по городу. Я любил ночную Москву. Фары проезжающих машин, свет фонарей, отражённый в лужах. По ночам почти все люди исчезали с улиц, и я фантазировал о том, что нахожусь один в городе. Иногда я заглядывал в окна чужих домов и пытался представить, каково это — иметь любящую, надёжную семью? Жизни этих людей, собирающихся по вечерам вместе перед телевизором в тёплом свете ламп, казались мне сказочно прекрасными и абсолютно недостижимыми.