Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 - Макар Троичанин

- Стой! – вдруг услышал он за спиной и тут же почувствовал, как вся она, незащищённая, покрылась липким холодным потом, который струйками потёк по ногам, и нестерпимо некстати захотелось помочиться. – Не дёргайся, а то получишь пулю, и медленно-медленно положи пистолет у ног. Любое резкое движение, и ты – труп! – Ангел всхлипнул и выполнил требование невидимки, запросто разгадавшего его хитрость. – Умница! Теперь сними сапоги – зачем ты их напялил-то? – и переверни кверху подошвами. – Когда почти рыдавший недотёпа, старавшийся покорным поведением и прерывистыми покаянными всхлипами вызвать сердоболие и жалость к себе, выполнил и это требование, из правого сапога выпала, фиолетово блеснув лезвием в темноте, финка. Неумолимый экзекутор похвалил снова: - Смотри-ка, какой ты предусмотрительный! Подстраховался! Отойди, не торопясь, к стене дома, подними руки, обопрись ими о стену, ноги – пошире, и постой, не оглядываясь. Живей, повторять не стану!

Лишь когда и это последнее приказание было выполнено, Владимир вышел из-за укрытия, подобрал реквизированное оружие и, на всякий случай, уперев дуло вальтера под острую рыбью лопатку, обшарил подмышки и пах у ангелочка, но там ничего не было спрятано.

- Садись, - разрешил раскоряке, - поиграли, и – будет, пора завершать наше дало.

Тот быстро повернулся, на округлившихся от страха и безысходности глазах блестели детские слёзы, а всё лицо покрыла смертная испарина.

- Слушай, оставь меня, уйди! – взмолился он и вдруг упал на колени, громко стукнув костяшками о доски тротуара и протягивая к Владимиру обнажившиеся по локоть костлявые, просвечивающие насквозь, руки. – А я… я… я за тебя молиться буду!

От такого неожиданного делового предложения Владимир даже рассмеялся.

- Как же ты молиться будешь, когда душу дьяволу продал? – спросил он с сарказмом ангела с чёртовой начинкой. – Да бог, услышав такого ходатая, обоих пошлёт подальше. Нет уж, наши молитвы никто не услышит, и места в преисподней для обоих давно согреты.

- Господи, ну до чего ж я невезучий! – снова взвыл отвергнутый богом, поднимаясь с колен. – Нет мне места ни на земле, ни на небе. – Ангел осторожно, с опаской, присел рядом с посланцем Вельзевула. – И всё началось с первого дня войны.

Он утёр рукавом рубахи пот и слёзы, высморкался в подол и, смирившись с судьбой, затих, вспоминая те давние переломные дни.

- Мы жили в Шепетовке, когда ваши бомбили Киев. Потом объявили войну, и родители, поддавшись общей панике, вместе с соседями и ближайшими родственниками засобирались драпать в сторону столицы. Мы уже укладывали вещи, торопясь к объявленному утреннему поезду на Киев, когда в дом вошли двое в кожаных куртках, галифе, запылённых хромовых сапогах и фуражках с красными околышами. «Ты – Сташевский?» - спрашивают у меня, спрятавшегося за спины родителей, застывших над раскрытыми чемоданами. «Й-й-я…», - отвечаю дрожащим голосом, зная, чья кошка мясо съела. «Повестку получил?» «Какую повестку?» - тут же вклинилась на мою защиту мать. – «Ничего он не получал». Она-то не знает, что я вчера вечером сжёг эту повестку, и пепел по ветру развеял, надеясь, что до отхода поезда меня не хватятся. И вот, как обычно, не повезло. Стою за мамкиной спиной, молчу, и весь потом покрылся, аж течёт – есть такая у меня слабость, когда страшно.

Владимир знал эту типичную слабость трусов.

- «Пошли», - говорят красные околыши, хватают под руки и волокут почти на себе, так как у меня ноги отнялись. Мать, естественно, в рёв: «Не пущу-у-у!». Отец, как может, удерживает её. Так эта сцена прощания и осталась у меня в памяти на всю жизнь – больше я родителей не видел.

Сирота привычно всхлипнул, жалея себя, потому что больше жалеть гада было некому, и продолжал рассказ о своих невзгодах дальше.

- Привезли меня на полуторке в военкомат, а там таких, как я, наверно, человек двадцать скопилось. Друг на друга не глядим, молчим как враги, да и не о чем разговаривать, и так ясно: на фронт погонят. Пришёл старшина-усач, кое-как построил в неровную колонну по трое в ряд и довёл в окружении стенающих родственников, сующих деньги, продукты, носки, ещё что-то ненужное, до старой казармы, где был городской сборный пункт перед отправкой на тот свет. Сдал как скотину по счёту какому-то «ромбу», тот составил список, записав со слов каждого наши паспортные данные – причём я уменьшил возраст на два года, но не помогло – и заперли нас в большой комнате с решётками на окнах и матрацами, разбросанными на голом цементном полу. Ни столов, ни стульев не было. Большинство тут же улеглись, кто-то подошёл к окну поглядеть в последний раз на белый свет, а я забился в угол, сижу, дрожу, никак не могу опомниться, свыкнуться с мыслью, что влип.

- Блатари с ножами в рукавах стали обходить нашу компанию, отбирать деньги, еду, тёплые и красивые вещи, менять свою плохую обувь на хорошую. И я лишился круга колбасы, осталась только пачка папирос, которую сунул отец, считая, что для солдата главное – курево, хотя я и не курю. Два солдата и сержант принесли старое-престарое обмундирование и выдали по списку, кому какое придётся. Мне, естественно, досталось большое и с заплатами. Ремней не было, обувка осталась своя, зато дали длинные-предлинные обмотки, только вот зацепиться, чтобы повеситься, не за что было. Тогда же и накормили гречкой с варёной треской. А через час мы уже были на вокзале в скотинниках и покатили в темноте на север, томясь в неизвестности на двухэтажных нарах под присмотром старослужащего сержанта. Мне, конечно, места на нарах не досталось, и я сидел, скрючившись, в углу, больно стукаясь спиной о стенку при каждом толчке вагона.

Ангел зябко передёрнул худыми плечами то ли от той памятной вагонной прохлады, то ли от сегодняшней вечерней свежести, испаряющей с тщедушного тела и одежды пот панического страха.

- Ехали медленно, с частыми остановками, и к рассвету добрались только до Ровно. Там нас, сонных и мятых, выгнали из нагревшихся от нашего тепла теплушек, пересчитали-перекликали, разделили на взводы и погнали марш-броском через город под командой молоденьких сержантов и одного лейтенанта на все пять взводов.

- Город был пуст. По улицам метались какие-то бумаги, тряпки, клочки сена и листовки с крупным обращением: «Русский солдат!». Отчётливо слышалось лихорадочное тарахтенье пулемётов, таканье винтовок, завывание и грохот мин, а фоном всему – беспрерывная пушечная канонада. Некоторые разрывы были так близки, что наши головы непроизвольно втягивались в плечи, и мы кланялись богу войны, выпрашивая снисхождения, а спина и грудь мои снова взмокли. Было холодно и ветрено, до слёз захотелось, чтобы меня продуло до температуры, и отправили бы в госпиталь. Ничего не случилось. В каком-то заводском дворе со склада выдали каждому третьему боевую винтовку и по две обоймы патронов, остальным – учебные просверленные винтовки и деревянные муляжи, а кому и таких не хватило – штыки. Мне из-за моей комплекции достался штык, покрытый ржавчиной.

Обиженный даже при дележе оружия поёрзал застывшим костлявым задом по ступеньке крыльца, завязал верёвочками вырез на груди рубахи, потёр озябшие ладони утопленника и продолжил рассказ жизнепадения, блестя в темноте неугасающим кончиком красного носа.

- Снова построили повзводно, и перед фронтом появился политрук, который начал, надрываясь, кричать сорванным хриплым голосом, что наше дело правое и победа будет за нами, пока же немцы временно прорвались на нашу территорию, и надо удержать город до подхода главных сил, и это приказ товарища Сталина. Тот, кто без оружия, возьмёт у убитого товарища, но – ни шагу назад! Оставившим позицию без приказа – расстрел!

- И мы пошли, почти вооружённые и напрочь оглушённые услышанным и близкой канонадой, туда, где требовалось заткнуть нами фронтовую дыру. Как только вышли за город, немцы тут же, словно ждали, влупили по колонне минами. Они так жутко воют! Все попадали и поползли с дороги в рожь, как будто, спрятавшись в хлипких растениях, можно было спастись. Кому-то сразу же попало, послышались крики и стоны, а кто-то, как блатари, что отняли у меня колбасу, побросав винтовки, ужами поползли в ржаную глубь, только зады их из стороны в сторону мотались. Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался, но долго ещё сержанты поднимали и вытаскивали вояк изо ржи на дорогу, выстраивая в прежнюю походную колонну. Пятерых оставили лежать в кювете, хоронить не стали – некогда. Более десятка, поддерживая друг друга, побрели назад, счастливцы, в город. Не меньше осталось ждать транспорта, который должны были прислать легкораненые, а некоторые пропали без следа. Не было и урок. Я сказал сержанту, где их видел, тот организовал прочёсывание, и их как перепелов подняли в самой середине поля, вывели на дорогу, поставили перед строем, лейтенант прокричал приговор и обоих ухлопал из пистолета за измену и дезертирство.