Беременная вдова - Мартин Эмис

— Уна, что это вы все время отчеркиваете сверху и снизу?

— Вдовы и сироты, — объяснила она. — Одинокое слово наверху страницы. Одинокая строчка внизу. Я вдова.

— А я сирота.

Она улыбнулась:

— Вы помните?

— Сиротский приют?

Нет, сказал он, не помнит… Он помнил другой приют и другого сироту. Каждые выходные, на протяжении года или двух, они ездили туда на машине, всей семьей (такими уж вещами занималось это семейство), и брали его на полдня, маленького Эндрю. А приют был вроде воскресной школы или семинарии, где уроки шли двадцать четыре часа в сутки: глыбоподобные деревянные колонны, скамьи, выстроенные рядами, и сборища зловеще молчаливых мальчиков. Сам Эндрю был по большей части молчалив. Молчания было много: в «Моррисе-1000», в прибрежной чайной, в музее торгового городка — молчания того рода, что ревом отдается в детских ушах. Потом они снова его отвозили. Кит помнит, каким оттенком молчания обладала бледность Эндрю, когда тот выходил, когда тот снова входил.

— Вы не против, что мы об этом говорим?

— Нет. — И подумал: это же обо мне. — Быть сиротой — не то чтобы ничего. Но это не все. Далеко не все. Просто это — есть. Господи. Это кто, Фрида Лоуренс?

— М-м. О да, они приезжали несколько раз. В двадцатые. Я была маленькая, но их помню.

У Кита в руке была неконтрастная фотография — Фридино спелое, деревенское, обманчиво честное лицо. И Д.-Г. в три четверти, со своим упрямым, зловредным подбородком и черной бородой, коротко подстриженной и плотной. Они вдвоем стояли перед фонтаном. Тем самым фонтаном, что там, во дворике.

— Лоуренсы, здесь… — сказал Кит. — Я как раз перед приездом прочел итальянскую трилогию. В книгах он называет ее «п. м.». Пчелиная матка.

— Ну, в жизни он ее называл «мешок дерьма». Прилюдно. Это правда. Он был очень продвинутый. Фрида страшно интересовала Бетти. Знаете, Фрида изменяла ему ежедневно. Фрида. Из тех, кто неверен по природе своей. Только делала она это из принципа. Считала, что свободная любовь освободит мир.

— Где они спали, когда приезжали сюда? — спросила Лили.

— В южной башне. Либо в вашей комнате, либо в Шехерезадиной.

— Господи, — сказал Кит. Позже, вспомнив Мексику (и Германию — Фрида Лоуренс, урожденная фон Рихтхофен), он добавил: — Интересно, как там Кончита. Надеюсь, все в порядке.

— Кончита? — В нахмуренном лице Уны появилось нечто похожее на подозрение. — А что с ней может произойти?

— Ничего. — Он представлял себе Кончиту в Копенгагене, в Амстердаме, в Вене, в Берлине, где зародились две мировые войны. — Просто вспомнил.

Еще не пробило и одиннадцати, но вечер начал подходить к концу. Было решено разойтись пораньше из уважения к Уне, которой скоро предстояло от них уехать — в Рим, в Нью-Йорк. Не будет ни рыжего пса, ни четверенек с Шехерезадой, ни гоночного демона; сегодня вечером не будет. Под черепообразной луной Кит, взявши фонарь, пошел с двумя девушками к темной башне.

«Тебя это не беспокоит, Кит? — не раз спрашивал его отец — он имел в виду выходные с сиротой Эндрю. — Может, ты лучше не поедешь?» А Кит говорил: «Нет. Надо…» Девятилетний, еще не счастливый, он был тем не менее мальчиком честным и чувствительным. И продолжал быть честным и чувствительным, когда пришло счастье — честное и чувствительное. От одного из этих качеств — а возможно, и от обоих — теперь предстояло отказаться.

— Бе-е-е, — говорили овцы. — Ге-е-е. Де-е-е…

Он занимался любовью с Лили.

Когда Кит искушал ее ходить без лифчика у бассейна, он преследовал три цели. Во-первых, поменьше смущаться, глядя на груди Шехерезады (операция прошла успешно); во-вторых, на каплю увеличить сходство Лили в голом виде с Шехерезадой (операция прошла успешно); в-третьих, он решил, что Лили это пойдет на пользу — ее сексуальной уверенности в себе, которая, как ему казалось, сильно снизилась от постоянного общения с Шехерезадой (результат неизвестен).

Он занимался любовью с Лили.

Руки и ноги его призрачной сестры по-прежнему были на месте, где обычно, руки разглаживали, два его языка исследовали два ее рта…

Он занимался любовью с Лили.

Много лет назад он читал, что сексуальное соитие без страсти есть вид мучения, и еще — что мучение не является понятием относительным. Является ли относительным удовольствие? Сравните танцевальную залу с тюрьмой, сравните день на скачках с днем в психушке. Или, если хотите увидеть то и другое, удовольствие и боль, в одном месте: ночь в борделе, ночь в палате роддома.

Он занимался любовью с Лили. Пе-е. Ме-е. Не!..

— Господи, — сказала Лили после, в темноте.

— Эти овцы. Что с ними такое? Травма.

— Травма по милости Мальчика с пальчик.

Два вечера назад Адриано прибыл на ужин вертолетом. А до того ужасные крики овец на верхней террасе выражали не более чем скуку — вполне объяснимую скуку (затрепанную, дошедшую до предела), всегдашнюю спутницу овечьей жизни. Овцы не блеют. Овцы зевают. Но тут Адриано, словно бешеная звездочка сноски, с шумом и гамом обрушился на них из звездной ночи…

— Они уже не как овцы кричат, — сказал Кит. — Они кричат как толпа безумных комедиантов.

— Да. Как будто исполняют роль овец. Причем сильно перебарщивают.

— Сильно перебарщивают. Угу. Овцы — они еще ничего. Мальчику с пальчик, понимаешь ли, проще или быстрее добраться сюда на вертолете. Чем на «роллс-ройсе». А мы теперь мучаемся с этими долбаными овцами.

— Знаешь, какого роста был Мальчик с пальчик? В смысле, настоящий Мальчик с пальчик. Тот, что из сказки… О'кей. Варианты ответа. Четыре дюйма, пять дюймов или шесть дюймов?

— Четыре дюйма, — ответил Кит.

— Нет. Шесть дюймов.

— О. Не так уж и плохо. В сравнительном смысле.

— Ростом с отцовский большой палец… Придумала! — продолжала она. — Война разнузданных сексов.

— Нет, Лили, это не пойдет. Слабый разнузданный секс. Вопросы разнузданного секса. Так не получится. Ладно: рыцарский разнузданный секс. Вот это пойдет. А твое не пойдет.

— Не-е, — сказали овцы. — Не. Не!

Заниматься любовью с благоухающей двадцатилетней девушкой, летом, в замке, в Италии, пока свеча обливается светом…

Деянье мимолетно — дуновеньеИль шаг, движенье мускула: вперед,Назад ли, а потом — конец, и мы,Опустошив себя, мы в жертвы метим;Страданье непрерывно и темноИ в этом с бесконечностию схоже[41].

Заниматься любовью с благоуханной двадцатилетней девушкой, летом, в замке, в Италии.

Господи, этого не могли вынести даже в раю. Даже в раю этого не могли вынести ни секунды дольше и начинали войну. Чуть меньше половины из них: ангелы и архангелы, добродетели, властители, княжества, владычества, престолы, серафимы и херувимы — не могли этого вынести ни секунды дольше. Даже в раю, прогуливаясь по тротуарам, тронутым пурпуром, мягким от улыбающихся роз, валяясь на сделанных из амброзии облаках, глотая бессмертие и радость, — даже в раю этого не могли вынести ни секунды дольше, и подымались, и шли в бой, и проигрывали, и были швыряемы через хрустальные стены с бойницами, и низвергаемы в Хаос, где вырастал черный дворец Пандемониума, гнездо всех чертей, в Глубине ада. Сатана, Искуситель. И Велиар (никчемный), и Маммона (корыстный), и Молох (пожиратель младенцев), и Вельзевул, чье имя означает Повелитель мух.

Они сидели на полу оружейной комнаты, складывали карты в деревянную коробочку, Шехерезада в тонком голубом платье, посадка боком в седле, Кит в рубашке и джинсах, посадка по-индейски. Кит вспоминал, что дома их с братом одно время называли двумя Лоуренсами. Он был Д.-Г., а Николас — Т.-Э. Томас Эдвард (1888–1935), Дэвид Герберт (1885–1930). Первоклассный археолог и человек действия; туберкулезный отпрыск ноттингемского шахтера. Лоуренс Аравийский и Любовник леди Чаттерли. Кит сказал:

— Интересная мысль. Я хочу сказать, в историческом плане. Дэвид и Фрида спали в башне. Интересно, в какой из башенок.

— Судя по всему, — заметила Шехерезада, — Фрида спала в обеих.

— В зависимости от того, кто был в другой.

— Мама говорила, она имела обыкновение хвастаться, как быстро ей удалось соблазнить Дэвида. Через пятнадцать минут. Пока ее муж в соседней комнате разливал шерри. Неплохо для… когда это было?

— Не знаю; году в девятьсот десятом? Шехерезада. Я должен тебе сказать одну… — Он закурил. Он вздохнул и сказал… Бывают вздохи, которые уносятся на листьях деревьев. Бывают вздохи, которые рассеиваются по каменным плитам, по траве, по песчинкам. Бывают вздохи, способные просочиться либо сквозь земную кору, либо сквозь кору мозга. Вздох, необходимый Киту, следовало послать ко всем чертям как можно настойчивее. Но Кит не сумел до него дотянуться и потому просто вздохнул и сказал: — Шехерезада, я должен тебе сказать одну вещь. Заранее прошу простить меня, но я должен сказать одну вещь.