Феномен - Глеб Горбовский

— А ты что же, за полдня не разжился? Темнишь, бать. Тогда ступай. Чтобы до семи как штык управился! А я картошечки поджарю.

— Послушайте, Михаил… не знаю, как вас по… Ах, да — Георгиевич! Я понимаю: не мое это дело в ваши обычаи вникать, и все же.

— Вот и хорошо, что понимаете. Лучше не надо ни вникать, ни возникать. Сейчас «ваше», на которое вы поспособствовали, иссякнет, и… уходите, досконально. Нам с вами не по пути, господин советский бюрократ!

Мысленно Потапов изготовился принимать от Мишани и не такие упреки. Рассиживать у Дроновых он не собирался, свой приход к Шляпе объяснял все теми же «колодочками», ностальгией по военному детству, когда такие инвалидные застолья были не редкость и где маленький Потапов находил для себя среди взрослых не только матерщину и скрежет зубовный, но и прекрасные песни, случайную ласку, дареный кусок хлеба, а главное — чарующую тревогу приобщения к взрослому образу жизни.

И все же поведение Мишани было для Потапова неожиданным, особенно поразило это Мишанино молчаливое отпихивание отцовской руки (на «бюрократа» Потапов, как говорится, начхал, бог с ним, с «бюрократом»). Там, в послевоенных застольях случались и не такие инвалиды, и на тележках, и просто «самовары», то есть люди вовсе без рук и ног, однако злоба их ежели и вспыхивала, то не оставляла по себе такого жуткого впечатления, она подразумевалась самим временем, была как бы негласно узаконена не так давно отшумевшей войной.

Что-то удерживало Потапова за чужим столом. Нет, не «колодочки», не «синдром благотворительности», скорей всего — тайна чужого мира, чужого образа жизни. Ему, вышедшему, так сказать, из «низов», представлялось, что он знает «их», от которых ушел; получив образование, вступив еще в институте в партию и заспешив на руководящих должностях вверх, работая парторгом, замом или теперь вот ди ректором, он, так ему казалось, постепенно удалился не только от себя прежнего, но и от людей не его круга, то есть, говоря откровенно, оторвался от жизни большинства и, что удивительно, оторвался, вовсе того не желая, по инерции вращения в «сферах». Сам уклад административного существования, график руководящей повседневности неизбежно отдалял его от гущи народной. И вот теперь эта «гуща» ударила ему не только в глаза, ноздри, уши, но и — в сердце. И уйти от нее, встать и уйти, было трудно, болезненно тяжко. Он знал, что уйдет, но именно сознание неизбежности ухода и не отпускало.

Поликарпыч, после того как Мишаня «попер» на Потапова, безрадостно приподнялся из-за стола, заскрипев протезом, не зная, что ему делать: идти за добычей одному или прихватив с собой от греха подальше Ивана Кузьмича? И тут инициативу попытался перехватить Потапов.

— Сидите, Георгий Поликарпыч. Кому надо, тот и сходит. А вам идти нельзя: вы старше нас и к тому же медленней ходите.

— Та-ак, значит, распоряжаться в чужом доме?! — затрясся было во гневе Мишаня, а Потапов решил: будь что будет, но хотя бы урок в защиту Шляпы, ветерана войны, инвалида, он сегодня преподаст, в первую очередь себе.

— Вот что, Михаил Георгиевич. Обижать отца не позволю. Давайте с вами договоримся, что так будет всегда. Отныне. Государство, партия берет вашего отца под защиту. Своеобразное шефство берет.

— Да ты хто такой выискался? — зашипел на него Мишаня. — Шефство оне берут… гады! Спохватились!

— Мишаня, цыц, говорю тебе, — рассердился Поликарпыч на сына и вдруг отчетливо притопнул протезом о доски пола. — Иван Кузьмич — это тебе не хто-нибудь, а директор обувной фабрики! Уважаемый человек!

— Георгий Поликарпыч, миленький! Мы же с вами договорились. Не упоминать… — сокрушенно покачал головой Потапов.

— Уважаемый?! А п-почему тогда хавальник разбит? Небось у ларька по губам дали?! Что, мля, директоров я не видал? Да из него, мля, директор, как из меня… памятник Пушкину! Досконально… Тебе заливают, бать, а ты и развесил ухи-то.

— И ничего не развесил, а директор, н-нда-а, Иван Кузьмич Потапов. И я у него на фабрике работал.

— Это который тебя уволил? Куска хлеба лишил?

— Зачем же… У меня пенсия хорошая.

— Пенсия, бать, для других у нас целей, сам знаешь. Так вот кто нас без закуси оставил! Доскона-ально…

— Я уже объяснял Георгию Поликарпычу, что по ошибке, что не вник. Дело поправить можно. Пусть на вахту идет. Даже лучше, чем дворником.

— Да кто его на вахту возьмет, инвалида? Что я, законов не знаю? Чтобы в «вохру»— и на одной ноге брали?

— А как же… н-нда, без обеих ног — и на самолете летают? — справился у Мишани старший Дронов, весело подмигнув Потапову, с явным желанием разрядить напряженную атмосферу за столом.

— А ежели директор, тогда зачем пожаловал? Чего ему не хватает? Егзотики, ёксель-моксель?!

— Значит, что-то нужно, если пришел, — примиряюще улыбнулся Потапов.

— Слышь, бать, а может, его самого уволили? Доскона-ально?! Вот он и закеросинил, а? Все равно не по пути. Рылом не вышли, товарищ бывший директор, чтобы с нами заодно пропадать.

Бормотуха в бутылке иссякла. Оставалась невы-питой доля Потапова. Иван Кузьмич незаметным образом попытался подвинуть свой стакан в сторону Шляпы (подвинуть в сторону Мишани не решился, боясь нарваться на очередную словесную блажь).

Поликарпыч мигом сообразил, что ему делать, распределил «долю» меж собой и Мишаней.

Потапов предполагал, что без скандала не обойтись, что так просто чужая боль его не отпустит. Предполагал, предчувствовал, порывался исчезнуть и ничего поделать не мог. Сидел и ждал. Результата. Если не обреченно, то, во всяком случае, подневольно. Скандалом здесь пахло с самого начала. Его испарениями был напитан воздух этой квартиры. И Потапов уже знал, что выбраться ему отсюда удастся только на волнах этого скандала, на гребне безобра зия, знал и скрепя сердце ждал начала реакции, взрыва, который повлечет его за дверь, наружу — к прежней жизни… Меж сыном и отцом на кухне что-то произошло. Потапов и не заметил, когда они перебрались туда, оставив его за неопрятным, пропахшим чесноком и бормотухой столом одного. Из кухни доносились приглушенные их голоса, и Потапов сразу же сообразил, что речь у них идет о доставании очередной бутылки и что на промысел за ней Мишаня выпроваживает отца, который идти почему-то отказывается, приводя своим неожиданным отказом Мишаню не столько в бешенство, сколько в недоумение.

— Ты чего, бать, сдурел совсем? Ведь недобор! И в семь часов кислород перекроют. Покуда насшибаешь, время упустим. И не строй из себя Алевтину Петровну, трезвенницу…

— Не трожь мать, гаденыш! — неожиданно звонко, истошным фальцетом полоснул воздух Георгий Поликарпович.

— А кто ее в гроб вогнал? — поинтересовался Мишаня. — Меня тут не было… досконально.

— Оттого и померла, что «не было»! Тюряга за тюрягой! Не жила, а ждала непрестанно. Оттого и исчахла. Это тюремничать легко, а ты ждать попробуй материнским жданьем!

— Ну, бать, ну ты ведь живой еще, слетай, говорю.

— Сказал, не пойду! Стало быть — не пойду. Баста. С нонешнего дня. На работу берут. Что я, хуже других? Отступись, Мишаня. И тебе не дам. Иван Кузьмич обещал с лечением поспособствовать, н-нда-а.

— Что?! Эта с-сука… лечением грозилась?! Да ты кого мне привел, падаль одноногая?! — и тут Мишаня перешел на зловещий шепоток, и дальнейшие слова расслышать Потапову было невозможно. Зато отчетливо прозвучал хлесткий шлепок… омерзительный, подлый звук, который ни с чем не перепутаешь: звук удара по человеческой плоти, а точнее — по лицу. И в эти же мгновения в малюсеньком коридорчике, соединявшем кухню с прихожей, послышался грохот: что-то упало, съехав по стене, шурша обоями.

Потапов ринулся в коридорчик. Помог Поликарпычу подняться с пола. Распрямившись, пошел на Мишаню, который стоял посреди кухни и нехорошо улыбался.

Оказавшись на улице, Потапов подумал о такси. С этого момента он почему-то заспешил. Но изловить такси в этом районе города было не легко, а частники, напуганные постановлением о борьбе с нетрудовыми доходами, никого не брали, даже не притормаживали.

Выбравшись на оживленную, весьма загазованную Смоленскую улицу, Потапов принялся неумело голосовать: руку поднимал робко, в момент, когда машина проносилась мимо него. Наконец один из водителей, проскочивших мимо Потапова, смилостивился, тиснул по тормозам и, дав заднюю скорость, подрулил к Ивану Кузьмичу. Потапов попросил шофера ехать к центру города, назвав свою улицу. Когда проезжали мимо редакции «Мшинского рабочего», Потапов остановил машину и, упросив таксиста обождать пяток минут, ринулся на поиски жены.

Редакционный вахтер, поперхнувшись хронометрически регулярным пятичасовым чаем, с запозданием произнес: «Гражданин, куда же вы?» Но Потапов уже рассекал спертый бумажный воздух второго этажа, проносясь коридором и одновременно считывая с дверных табличек фамилии сотрудников печатного органа.