Самое страшное преступление - Андрей Куц

– Тебя никто не заругает, – возмутилась Любочка. – Бабушка с дедушкой тебя любят и ничего такого не скажут.

– Но подумают, – сказал Бориска.

– И ничего подобного! – ещё больше возмутилась Любочка и раздула щёчки. – Они не такие.

– Пускай без упрёка и злобы, но подумать могут, – продолжал упрямиться Бориска.

– Нет! Нет, нет и нет! – закричала Любочка. Она подскочила на ножки, упёрлась ручками в плечи сидящего мальчика и попыталась раскачать его, такого-сякого упрямца, но при этом сама стала раскачиваться, и ей это понравилось.

Любочка дурачилась, а Бориска не сопротивлялся – он ей подыгрывал.

Жору обеспокоило нечаянно нагрянувшее на детей веселье, и он внезапно цепко ухватил Любочку за руку, развернул её к себе и живо, требовательно спросил:

– Так ты, малявка, живёшь только с дедушкой и бабушкой?

– Да! – выкрикнула та вдруг отчаянно громко, с капелькой истеричности и, вырвавшись от него, бросилась в сторону деревни, в густую и сочную высокую кукурузу.

– Любочка! – Бориска побежал за нею.

– Что это с ней? – спросил Жора.

– Три года назад её бросила мать, – сказал Саша.

– И вовсе не бросила, – зашипела на него Катя. – Как ты можешь такое говорить? Её увёз муж. Силой увёз, с подручными головорезами. И с тех пор никто её не видел.

Дети замолчали, посмотрели на Жору вроде как с подозрением и – потупились.

Жора не стал углубляться в непонятную историю, понимая, что дети переутомлены, и поспешил с ними распрощаться.

– Ну, ребятки, давайте, ступайте, – сказал он, вставая. – До вечера, значит, да? Кто сможет, тот пускай приходит часиков этак в девять. Да не забудьте принести мыло – мне же надо чем-то мыться, а? – Он изобразил, как намыливается, скобля в подмышках.

Дети улыбнулись. Жора улыбнулся и снова протянул мальчикам руку: пожатия были крепкими – Жора старался выразить глубочайшую признательность за понимание и помощь, показать искреннее к ним расположение, доверие, а мальчики, поняв это, ответили тем же.

– Пока. Жду, – сказал Жора.

– Пока, – ответили дети и пропали среди кукурузы.

Глава четвёртая

Кукурузный дом

13 дней назад (14 июля, пятница)

Уснув сразу же, как только голова коснулась подушки, Катя проснулась заполночь – и долгие ночные часы мучилась, осмысливая происходившее с нею в эти три дня… и происходящее.

Она стыдится возникающих образов.

Но, как же от них избавиться?

Нежное чувство, пробужденное той первой ночью после знакомства со страшненьким маленьким мужчиной, отпуская её на короткое время, неизбежно возвращается – неотвязно преследует её, не даёт покоя. И Катя злится. Злится на себя за безволие, за неспособность изгнать из головы тёплые воспоминания, смелые сцены из приключившегося с нею сна. Злится на него – этого грубого, безнравственного варвара, жестокого убийцу, – теперь она это знает. Возможно, она это почувствовала, углядела в нём сразу, благодаря женскому восприятию, которое день ото дня пробуждается, копится в ней. Почувствовала, но не сумела понять – и это её погубило! Она хотела бы изгнать его из своей жизни. Она предпочла бы вовсе не пускать его в свой мир. Но это уже невозможно, – ей остается только ненавидеть его и негодовать на себя.

Катя устала. Катя страдает от потребности провалиться в беспамятство, где она станет лежать на широком ложе, утопая в перинах, а грязный, обросший волосом, изуродованный шрамами невеликий ростом капитан пиратского судна войдёт в комнату, чтобы целовать её, ласкать её, любить её… а потом они будут кушать фрукты, развалившись в креслах на палубе, а жалкие рабы будут пресмыкаться, ползая у них в ногах, вымаливая прощения за то, что они такие мерзкие и ничтожные. Они изгонят их плетьми на нижнюю палубу и, оставшись вдвоём, в обнимку встанут к штурвалу роскошной шхуны, плывя вдаль, к солнцу, по безбрежному океану!

Но мысль работает отчётливо, перебирая пережитое и узнанное, тасуя всё в беспорядке, мешая и путая. Катя мучается на своей скрипучей кровати, на неровных – слежалых, вонючих – матрасах, бодрствуя: то – глядя в темноту, то – закрывая глаза, то – затаив дыхание, а то – кусая губы… Катя созревала, превращаясь в женщину, – через три месяца ей исполнится четырнадцать лет.

А её тельце никак не желает расти! Катя всё так же мала, словно ей всего лишь одиннадцать!

Она пугается будущего: что, если ей суждено навсегда остаться такой малышкой? Вот ужас-то! И в этом виновата мать! Да-да, непременно. Мать и отец. Но отца давно нет рядом, – и его образ распался, потеряв очертания, от чего Катя его додумывает, неизбежно облагораживая, наделяя неоспоримыми достоинствами, – каким бы ни был отец, его вины в её задержке роста неизмеримо меньше. Мать! Женщина, которая постоянно рядом, которая беспробудно пьёт и якшается с разными облезлыми мужиками – вот виновница! Женщина, которая, подхрапывая, сопит сейчас на разложенном диване возле окна – в одежде, без спального белья, в обнимку с дядей Серёжей, – а над ними витает чадный дух перегара – чад, который заполз в каждую щель бабкиной рассохшейся, просевшей избёнки.

Катя знает, что несмотря ни на что в её жизни обязательно будут мужчины: пускай она мала, но она миловидна, привлекательна. Катя хороша собой.

«Только бы не повторить путь матери, – часто думает девочка. – Только бы не якшаться с неотёсанными пропащими забулдыгами».

«Вот будешь коротышкой, тогда иного не останется!»

От этого её пробирает мороз.

Мысль невыносима.

Бежать от неё, скорее бежать!

Катя мечется в постели, судорожно отыскивая то, что наверняка займёт её воображение. И что же это? Конечно, Егорушка! Страшненький, неказистый, опасный, но цепкий до жизни, умеющий жить при любых обстоятельствах. Знающий, какой может быть ужасной, бесцельной, унизительной жизнь, и какой она бывает прекрасной, чудесной, захватывающей, соблазнительно упоенной… И, если уж Кате написано на роду выбирать среди пьяниц и бандитов, пускай это будет пьяница и бандит в одном лице, да к тому же успешный – умеющий достигать поставленной задачи любыми путями, не останавливающийся ни перед чем, – чтобы Кате было не только страшно и пусто жить, а знала бы она, что такое удовольствие с радостью и восторгом.

«Да-да, если всё будет плохо, то лучше пусть будет так: вспышка, свет, а потом – смерть…»

Кате нравится такая перспектива. Она немного успокаивается и задумывается о том, как этим вечером, уже в темноте, Жора… Егорушка… этот страшненький во всех отношениях маленький мужчина мылся в реке, натираясь куском мыла.

«Надо будет расспросить Бориску», – думает она.

Катя краснеет: ей вдруг отчётливо представился намыленный голый Жора, едва различимый в темноте, но подсвеченный луной и бликами, которые качаются на волнах взбаламученной им воды. Она всматривается туда, куда не положено, куда стыдно, некрасиво и вульгарно смотреть.

Её щёки пылают. Катя чувствует, как их объял жар.

«Фу, мерзкая, мерзкая девчонка-малолетка! Как тебе не стыдно!» – И сама же отвечает: «Мне стыдно! Очень-очень стыдно, но что я могу поделать? Оно само! Само лезет в голову».

«В ночь! В ночь! Бежать. Скорее бежать в ночь!»

Катя выбралась из-под одеяла и в длинной ночной рубашке, как призрак, проскользила на улицу.

Луны не было – она скрылась за одиноким большим облаком, обведя его ближний край золотой каймой. Светили звёзды. И было очень-очень свежо, потому что только что землю окропил маленький дождик, и вызвал он к жизни лёгкий ветерок, который свободно гулял на просторах бескрайних полей.

Утро было душное. Солнце пекло.

В кукурузных дебрях застаивался пар – скупые капли, освежившие ночью землю, быстро просыхали.

Чахлая крыша шалаша благополучно справилась с ночными осадками, и схоронившийся под ней мужчина не пробудился, – Жора, отмытый в реке от многодневной грязи, наконец-то спал как младенец. Он облачился в железнодорожный китель, стёганые штаны и шерстяные носки, презентованные ему Бориской в первый день. Одежда была хотя и старой, пригодной лишь для хозяйственных нужд, но выстиранной перед тем, как её запрятали на хранение в сундук. Его собственные рубашка, джинсы и носки были отданы Бориске, который перед сном всё это выстирал и повесил на верёвку, растянув её в доме, чтобы по утру никто не увидел во дворе чужой одежды.

Хорошенько выспавшись, Жора поднялся в начале девятого.

Он позавтракал, и поджидал детей в полной готовности к предстоящему переезду.

В столь чудесное утро Жоре не моглось ни о чём беспокоиться.

Единственное, что не столько тревожило, сколько интересовало его, это – насколько дети не переменили о нём мнения, после его более или менее, скорее более, правдивого рассказа. Им на это были отведены целый вечер, вся ночь и такое чудесное-расчудесное утро.