Ливиец - Михаил Ахманов

Нас позвали в беседку, к столу с фруктами, печеньем и молоком, а после девочки убежали по выложенной мозаикой дорожке, споря на ходу, куда они отправятся: к местному художнику Йоди-до на урок рисования или на Альгейстен, к математику Аль-Пиру.

Я сидел, жевал какой-то фрукт, похожий на большую, с кулак, сливу, глядел на Тави и впитывал очарование Тоуэка. Этот мир в Облаке Ниагинги, по другую сторону галактической спирали, нашли шесть тысяч лет тому назад. Его обнаружил Гэсер, капитан Вояжеров, осмотрел с орбиты и, восхитившись, назвал Нежданным Браслетом. Нежданным, ибо он не надеялся когда-либо увидеть столь прекрасную планету, ну а Браслет был связан с географией: материк Тоуэка обнимает его по экватору и в самом деле похож на пестрый браслет в бирюзовой голубизне океана. Откуда пришло название «Тоуэк», неясно; есть легенда, что это имя первого мужчины, познавшего тот необычный дар любви, которым планета одарила женщин.

Могущественный дар! Наверное, поэтому я стал забывать Небем-васт, как забыл других своих женщин из мниможизни, ливиек, кушиток и египтянок, как забыл Кору и первых своих девушек, Элину и Гюльнару. Не то чтобы совсем забыл, но спрятал далеко в тайные ларцы памяти, куда не проникнешь без ключика-поводыря… Недаром же Тави, как и сам я, начала изменяться, расставаясь с отзвуками ментального эха; кожа ее уже не казалась такой смуглой, личико округлилось, глаза отливали прежней зеленью. Причина происходящих с Тави изменений была ей, разумеется, ясна, но об этом она не промолвила ни слова. Ее торжество читалось лишь в легком наклоне головы, блеске глаз и едва заметном изгибе губ. Все тоуэки таковы – не спорят, не упрекают, не ревнуют, но любят так, что покинуть их нельзя. Трудно сказать, с чем это связано – быть может, правда, что они не делают ошибок в выборе?

Тави села ко мне на колени. Беседка из ветвей гиму, казалось бы прочно стоявшая на земле, вдруг приподнялась и начала бесшумно и мягко раскачиваться, словно плот среди невысоких, набегающих на берег волн. Вверх-вниз, вверх-вниз, и снова вверх и вниз… Соразмеряя речь с этими плавными колебаниями, я стал рассказывать Тави о Саймоне, явившемся из бездн Воронки, о проводах Риты и тоске Егора, о рыжеволосом Принце из Койна Супериоров и странном беспокойстве Гинаха. Она слушала так, как умела слушать лишь она одна – не перебивая, не прижимаясь ко мне слишком тесно, заглядывая искоса в лицо.

Золотой цветок на стройном стебле, запах распустившегося шиповника, шелест листвы под ласковым ветром… Ее ментальный фон не изменился, когда я сказал, что снова отправляюсь в прошлое – видимо, после карнавала в Пятиградье. Была ли она огорчена? Во всяком случае, не в этот момент, когда мы были вместе; наше счастье она умела отделять от своих огорчений. Она прикоснулась щекой к моей щеке и сказала, что Егор должен быть с нами на Меркурии – что развеет грусть-тоску лучше арнатов и красивых девушек? Наверное, она была права.

Длинный день Тоуэка клонился к вечеру, сизые тени протянулись от холмов, на мозаичных дорожках тут и там возникали фигурки, парочки и целые компании, спешившие к озеру и амфитеатру. Обнимая Тави, я думал о том, что, пожалуй, зря пообещал Гинаху тронуться в путь через десять дней. Мне так не хотелось расставаться с моей феей! Но формула счастья сложна, и составляющие любви, духовных и телесных радостей уравновешены в ней другим, но столь же важным компонентом. Мы получаем удовольствие от работы, особенно если умеем делать ее с мастерством и чувствуем, что она кому-то необходима. Работа сама вознаграждает нас, даруя жизни смысл; она частица нашего предназначения, такая же, как отданная женщине любовь, продление себя в потомстве или уход к Носфератам.

Не потому ли я согласился исполнить просьбу Гинаха?

Три луны Тоуэка одна за другой вознеслись в темное небо и пошли играть в пятнашки среди звезд и огней космопорта, солнечных станций и терминалов базы Чистильщиков. Кроме этих сооружений, развлекательных комплексов и нескольких яхт, вверху ничего не висело – Тоуэк не нуждался в энергетических щитах, управляющих климатом и погодой. Климат здесь был стабильный, погода – всегда отменная.

От озера, сиявшего в темноте голубым опалом, долетел хор мелодичных голосов. Кажется, в амфитеатре шло представление.

– Красиво, но незнакомо, – промолвил я. – Новая опера?

Не отвечая на мой вопрос, Тави помотала головой, и звуки разом ослабели, поглощенные колоннами деревьев.

– Не желаю этого слушать! Хочу, чтобы ты мне спел! Не новое, старое!

Старое – значит, то, что я обычно ей пою. Даже не старое, а совсем древнее… Не ливийское, нет; ливийцы не признавали лирики и не томились от любви. Простые парни, разбойники и душегубы… К счастью, рядом с ними жил другой народ.

Я запел, запел на языке, мертвом больше десяти тысячелетий. Ветви олангов и гиму аккомпанировали мне.

Подари мне улыбку, прекрасный цветок лотоса,Спустись в сад, дай насладиться видом твоим.Взгляни на меня, обрадуй мое истомленное сердце…О, как я люблю тебя!Стан твой – пальмовый ствол, дыхание ароматней мирры,Груди – виноградные грозди, а губы источают мед –Подобного меда не собирают даже в полях Иалу.О, как я хочу вкусить его!Вот идешь ты, словно Хатор*, нежнейшая богиня,И сердце мое замирает, и кажется, что заряСпустилась на землю после темной ночи.О, как я люблю тебя!

09

День спустя я сидел на пороге своего жилища, поджидая Тави и Егора. Желтый и бурый простор – камни, щебень, песок и скалы, покрытые рисунками – тянулся к горизонту, и там, на юго-западе, мерцал мираж, видение, пришедшее из заповедника Эль-Джуф: три десятка мастодонтов медленно и важно двигались по равнине среди высоких трав, бамбуковых зарослей, пальмовых и банановых рощиц. Выше и правее миража парил воздушный корабль, искусно стилизованный под старинный фрегат – полные ветра паруса, высокие мачты с развевающимися флагами, и вдоль бортов – трехярусные галереи, прикрытые силовым защитным полем. Я видел крохотные фигурки, толпившихся на палубе и галереях; наверняка то были гости с далеких миров, решившие полюбоваться на редкостное зрелище. Кое-кто из них не походил на хомо сапиенс, но я не присматривался к любопытным посетителям моей пустыни. Чем они могли бы меня удивить? Собственно, ничем, тогда как перемены, происходившие со мной, были гораздо интереснее.

Я размышлял о детях.

Не исключительный случай; раньше или позже такие мысли приходят к каждому. Сперва намеком на то, что жизнь, быть может, щедрей и богаче, чем представлялось до сих пор, а спектр человеческих привязанностей обширнее, и есть в нем место для всякой любви – той, что соединяет женщину с мужчиной, и той, которую мы дарим существам слабее нас. Вот начало, а после мы чаще и чаще вспоминаем тех, кто ушел к Носфератам, вложив в нас частицу собственной души; и так, шаг за шагом, приходит желание отдать, не получив ничего взамен, кроме мимолетной радости и долгого-долгого чувства потери.

Это не родственные узы и не стремление продлить себя в потомстве. Этика общества, забывшего о старости и смерти, во многом изменилась с древних пор; возраст более не рассматривается как признак мудрости и опыта, понятие преемственности поколений среди живущих сотни и тысячи лет лишено смысла, цепь кровного родства распалась – да и узнать о нем без справки в генетическом архиве невозможно. Семья исчезла вместе с наследуемым имуществом и титулами, судьбы родителей, детей, братьев и сестер, часто разделенных несходством характера и темперамента, а также провалами в несколько веков, не интересуют никого, сменившись иной формой привязанности – к личностям, вызывающим широкую палитру чувств, от симпатии до поклонения и страсти. Союзы между людьми теперь отличаются большим разнообразием, связи – большей гибкостью, тонкостью, изощренностью; временами они рвутся при малейшем усилии, а иногда способны выдержать груз столетий.

Но отношение к детям, то любовное и заботливое желание отдать, одарить, что приходит с возрастом, не претерпело перемен. Правда, теперь считается бестактным – даже постыдным – напоминать взрослому о детских годах, представляя сильного самодостаточного человека тем зависимым созданием, каким он был ничтожную частицу своей жизни. Воспоминания о детстве и детских привязанностях являются столь же интимными, как первый сексуальный опыт. Интимными, хоть и не вызывающими стыда – наоборот, детские годы были и есть время беззаботного счастья, неповторимо ярких эмоций и грез, всплесков интуиции, когда за секунду познаешь такое, на что без помощи Зазеркалья понадобились бы часы и дни. Нет, детство осталось волшебной порой, щедро приправленной нежностью, которую взрослые дарили детям – всем детям, не разделяя их на своих, самых любимых, и чужих, не вызывающих особо теплых чувств.