Черная Скала - Аманда Смит

Позднее Марва рассказала мне, что мадам не любит принимать у себя гостей, из-за чего, вероятно, все и произошло.

— Ты никогда не замечала, что здесь никто не бывает? А ведь доктор знаком с кучей людей. Мадам не любит развлекать гостей. Ей не нравится, когда у нее в доме чужие люди. Спроси Вильяма, он тоже знает. — Потом она вдруг добавила: — Если только это не связано с тобой.

— Со мной? Какое я могу иметь к этому отношение?

Больше мы никогда не ездили в «Авалон».

15

Однажды утром за завтраком, по обыкновению просматривая почту, доктор Родригес вдруг протянул мне один из конвертов. Я сразу поняла, что это письмо от тети Тасси. Адрес был выведен старательным и аккуратным почерком Веры. На конверте стоял штамп почтового отделения Скарборо. Доктор сказал:

— Надеюсь, хорошие новости.

— Да, сэр. Конечно, — ответила я, пряча письмо в карман фартука.

Прошла неделя, прежде чем я его вскрыла.

Дорогая Селия,

Спасибо за телеграмму. Она пролежала в доме два месяца. Дядя Роман куда-то ее засунул и забыл мне сказать.

Я очень рада, что у тебя все нормально. Дядя Роман рассказал мне обо всем, что ты говорила в тот день: что ты меня ненавидишь, что я никогда не была тебе матерью, что ты ненавидишь своих кузин, потому что они избалованы, — какие-то страшные, ужасные вещи, а потом я увидела, что ты взяла все деньги, которые я так долго собирала, и я очень, очень расстроилась. Но потом, когда от тебя так долго ничего не было, я начала волноваться. Селия, думай как хочешь, но я всегда делала все, что было в моих силах.

Ночью, взяв письмо, я вышла во двор и села на скамейку возле своей комнаты. Я еще раз перечитала письмо. Потом я посмотрела наверх и сквозь ветви деревьев увидела небо — черное и совершенно пустое. На нем не было ни звезд, ни планет, ни даже краешка луны. Ничего не двигалось, как будто я смотрела на картину. И в первый раз с тех пор, как я уехала из Черной Скалы, я заплакала.

Я оплакивала все то дурное, что со мной приключилось. То, что сделал Роман. И желтую лихорадку. Плакала, потому что вынуждена жить с совершенно чужими людьми. Плакала из-за тети Тасси с ее зашоренностью. Я плакала по своей умершей матери и отцу-англичанину, где бы он ни был. Я плакала, потому что мне было жалко Веру и Вайолет, которые, как и я, не знали своего настоящего отца, но которым было еще хуже, чем мне, потому что вместо отца у них был Роман Бартоломью. Я выкрикнула: «Они даже называют его папой». Я оплакивала умершего Александра Родригеса. Плакала, потому что боялась будущего. Я вспоминала то, о чем предупреждала миссис Джеремайя: я сама буду виновата в том, что у меня будет трудная жизнь. В конце концов река печали, которая текла из моего сердца, вышла из берегов.

Я так рыдала, что не слышала, как во двор вышел доктор Эммануэль Родригес. Он неожиданно появился передо мной, и я, оторопев, вскочила со скамейки. Свет из моего окна падал на его лицо, оно показалось мне не таким, как всегда.

— Селия, что случилось? Я услышал тебя из дома.

— Ничего. Совершенно ничего. — Вытерев глаза, я уставилась вниз, на землю.

Он сказал:

— Селия, пожалуйста, сядь.

Он произнес это совсем другим тоном, чем в тот день, когда я впервые появилась в доме, мы сидели в гостиной, и он показывал мне список обязанностей. Не так, как взрослый мужчина обращается к девочке, и не так, как хозяин обращается к служанке, и не так, как начальник обращается к подчиненному. Он говорил так, как мужчина говорит с женщиной. Тоном, который я еще не могла распознать. Не понимая, что делать, я села на скамейку, выгнув спину и старательно глядя в сторону.

— Ты плакала из-за того, что написано в письме? Или тебя кто-нибудь обидел? Тебе здесь плохо? Ты несчастлива? — Я чувствовала на себе его испытующий взгляд, пронзительный, как луч полицейского прожектора.

Он отвел от моей щеки прядь волос и заложил ее за ухо. Я оцепенела. А он вдруг взял в ладони мое лицо и повернул к себе. Наверно, я смотрела на него, как на сумасшедшего, но это уже не могло помешать тому, что произошло в следующую минуту.

— Ты такая красивая, когда плачешь, — сказал он и прижался лицом к моей шее. Его густые волосы касались моей кожи, я чувствовала аромат «Бэйрам». Это был его запах: древесный пряный запах, который так ему подходил. Этот запах я слышала каждое утро, когда он выходил к завтраку. Этим запахом был пропитан его кабинет. Иногда, принимая у него из рук Консуэлу, я чувствовала этот запах на ее коже.

Не глядя на меня, он сказал:

— Уже много месяцев я хочу сказать тебе, какая ты красивая. Надеюсь, я тебя не напугал. — Если бы он смотрел на меня, то увидел бы, как сильно я испугалась. Настолько, что не могла говорить. Не могла двигаться. Я спрашивала себя: «Что это? Что происходит?»

Внезапно по двору промелькнул луч света, и я встала. В полутьме, стоя в дверях моей комнаты, доктор Эммануэль Родригес смотрел на меня так, будто мы с ним очень хорошо знали друг друга. Мне хотелось закричать: нет, я не знаю тебя. Я думала, что знаю, но оказалось, что это совершенно не так!

Я не могла уснуть.

На следующее утро, встав очень рано, я начала накрывать на стол и очень обрадовалась, увидев Вильяма. Пока он переобувался у порога, я стала расспрашивать его о матери. Я хотела знать, не размыло ли холм дождями, как уже случалось. И как поживает Соломон, я не видела его уже пару недель. Есть ли еще плоды на хлебном дереве, что растет на заднем дворе? Вильям был удивлен. Улыбаясь, он поинтересовался, почему я засыпала его вопросами именно сегодня, ведь он бывает здесь каждый день? Я сказала, что давно уже хотела расспросить его обо всем и обо всех, да все не было случая; это не значит, что я о них не думала.

Завтрак прошел как обычно. Марва поджарила кровяную колбасу, которую купила в маленьком магазинчике в Сент-Джеймсе. Когда я внесла поднос со свежими, только что испеченными булочками, Джо рассказывал отцу об учительнице и ее коллекции бабочек. Он тоже хочет собирать бабочек, сказал Джо, и хранить их в таких же стеклянных ящичках.

— Там была такая ярко-синяя, называется «голубой император». У них такие тонкие крылышки, тоньше папиросной бумаги, поэтому их надо очень осторожно ловить.

Доктор Эммануэль Родригес сказал:

— Это жестоко — убивать их только для того, чтобы иметь возможность время от времени на них полюбоваться. Даже если они такие красивые.

— Они пробуют пищу передними лапками, — сказал Джо. — А потом становятся на свою еду и едят.

Он сполз со стула и поставил тарелку на пол. Элен Родригес попросила:

— Селия, принеси, пожалуйста, еще молока.

Было заметно, что доктор Эммануэль Родригес в прекрасном настроении. Из кухни я услышала, как он говорит жене, что в ближайшее время хочет снова съездить в их домик на острове — может быть, на праздники. Я не слышала, что она ответила, я не хотела знать.

Ночью доктор пришел ко мне в комнату. Тихонько постучавшись, он вошел, не дожидаясь ответа. Я сидела в темноте на кровати и ждала.

— Селия, — начал он. — Я хочу немного посидеть с тобой.

Мне хотелось сказать: да, только я знаю, что ты хочешь не просто посидеть. Но я не могла говорить. Мои руки были сложены на коленях; он взял их в свои. Погладил запястья. Я сидела, не поднимая глаз от пола, и мечтала, чтобы все это происходило с кем-нибудь другим, не со мной.

— Я хочу тебя уже много месяцев. — Какое-то время, показавшееся мне очень долгим, он меня рассматривал. Потом встал и ушел.

На следующую ночь все повторилось. Только в этот раз, прежде чем уйти, он нежно погладил меня по голове, как ребенка, которому приснился дурной сон, а потом поцеловал в лоб.

— Спокойной ночи, Селия. Спи спокойно.

Но, разумеется, я не спала.

На третью ночь он попробовал поцеловать меня в губы, как я и ожидала. Я закрыла глаза. Его рот был ртом Романа — черной дырой, в которую меня засасывало; быстро задышав, почти задыхаясь, я отпрянула. Когда-то я нашла котенка, который лежал на солнцепеке и задыхался. У него были обтянутые кожей тонкие лапки и вздувшийся от глистов живот. Я принесла его домой, но Роман сказал, что мы не можем его оставить; я попробовала утопить его в ведре. Но он не хотел умирать. Тогда я вытащила его, вытерла, посадила в коробку и поставила ее под хлебным деревом. Каждый день я приносила котенку еду, и он постепенно окреп. А потом однажды он исчез. В тот же день Роман сказал, что видел дохлую кошку, «точь-в-точь как та киска, что ты притащила», валявшуюся на дороге в Бакуу. «Должно быть, кто-нибудь ее переехал», — заявил он. Его пьяные глазки радостно поблескивали. Я побежала к дороге. Это был мой котенок, Весь в крови и рвоте, с вывернутой шеей, как будто кто-то свернул ему голову.

Доктор Эммануэль Родригес встал: