Живу. Зову. Помню - Виталий Васильевич Бушуев

class="p">Второй век

А ты

оторвал от Земли,

от родной,

от зеленой

историю Человека,

осветил ее пламенем тайны

космической мглы,

наделенной

крупицами манны.

И это стало Началом

Второго Великого Века.

Прошло тринадцать тысяч лет

Прошло тринадцать тысяч лет

со дня Всемирного Потопа.

Мы где-то потеряли след

далекого Архи-антропа.

А он был цельным существом,

единым с духом и природой;

космическое естество

его наполнило при родах,

насытив праной кровь его

и одарив самосознаньем.

Кого же в зеркале кривом

науки славим мы в осанне?

Мы принимаем часто тень

и внешний лик за человека;

нам недосуг, а может лень

познать, что кроется в сусеках,

познать все ауры-тела,

какими явлен он по сути,

какие ждут его дела,

каким законам он подсуден;

не все дано нам лицезреть,

не все и Разуму доступно.

Но тайна продолжает зреть

во человечестве всекупно.

Стремясь к Познанью, я учусь

в оккультной школе подмастерий;

в моих стихах все меньше чувств,

все больше логики мистерий,

откуда мы и что сей миг

в спирали мира означает.

Пусть то, что мыслью я постиг,

действительность – не развенчает.

О, Рось!

О, Рось!

Ты – оторви и брось.

И брошена

«жена поэта».

А мне-то

как с тобою врозь?

Я врос

в российские просторы,

тороидальность бытия

и яйцевидные раздоры,

дурман и сладость пития.

Я – твой насквозь,

о, Рось.

Когда рубили головы стрельцам

Когда рубили головы стрельцам,

стонал народ,

по всей Москве колокола звучали

и содрогался воздух от печали

тогда.

Когда рубили головы отцам,

наоборот,

«отцу народов» мы ура кричали,

мы двигались вперед,

и души наши как броня крепчали,

а нас ждала беда.

Когда рубили головы бойцам

в Афганистане,

мы, воды набравши в рот,

молчали,

молчать других послушных приучали,

не ведая стыда.

Когда рубили головы…

В моей крови есть что-то от тоски

В моей крови есть что-то от тоски

по звонкому степей многоголосью.

И я, зажатый городом в тиски,

нередко извожусь пустою злостью,

что совместить сегодня и вчера,

и шум машин, и тихий шелест травный

нам не дано.

И лишь по вечерам

уйду в себя

я – с эхом

равноправный.

Люди – не будьте чайками

Люди – не будьте чайками,

не по делам крикливыми,

глупыми попрошайками,

кормящимися отливами.

Я люблю Россию

Я люблю Россию

не за голос крови,

не за то, что в ней я был рожден,

а за то, что дружбой тех,

с кем был я вровень,

здесь с лихвою был вознагражден.

Прости, Отечество

Прости, Отечество,

но мы сошли с ума,

пытаясь над историей глумиться.

Мы в гордости сумели надломиться

и знаменем для нас теперь – сума.

Сел я. Грезы гор

Сел я.

Грезы гор разучиваю.

Нераздумчивая

оторопь селя

у скал вызывает неверие.

Слышу сквозь двери я:

поток ярится.

Стариться

Отечеству

не хочется.

Не так уж много надо для России

Не так уж много надо для России:

чтоб ей не помыкали господа,

и чтоб ее потомкам не грозили

ни свет горюч, ни стылая звезда.

Она сама найдет к себе дорогу

сквозь визг витий и «револьверный лай».

Но ты судьбы такой (взываю к богу)

уж больше никому не посылай.

Не каждому дано с такой обузой

справляться столько лет коренником,

тянуть наверх, с горы спускаться юзом,

в разливах бубенцового союза

«уж не жалея больше ни о ком».

С лекцией

А дождь многословен

как нудный оратор,

и капли бегут по стеклу, повторяясь.

Дремотно сопит и парит радиатор,

колеса утюжат кисельную грязь.

Мы едем в забытую богом деревню,

не знаю куда и не знаю зачем,

чтоб людям поведать о странностях древних,

о тонкостях старославянских поэм.

Не знаю, поймут ли,

вообще, соберутся ль.

Но… полная горница.

Стар здесь и мал.

И каждый не мне – своим предкам внимал.

Так капли дождя об историю трутся.

Тучи, словно черные грифы

Тучи, словно черные грифы,

рвут сырое мясо земли.

Белых молний сломанных грифель

целит в сердце – смотри, не дремли.

Стань щитом, покрывалом, рогожей,

защити материнскую грудь,

чтоб к земли неизраненной коже

мог потом ты достойно прильнуть.

Морщины рек и ямочки озер

Морщины рек и ямочки озер,

лесов щетина и веснушки пашен -

безвременной рукою фантазер

нарисовал лицо планеты нашей.

Слегка припудрил пылью облаков

и раскидал как родинки селенья.

То я в портрет уверовать готов,

то погружаюсь в новые сомненья,

и хочется мне что-то поменять,

как будто в нем чего-то не хватает.

Тень самолета в воздухе витает,

и не хватает на земле… меня.

Мечется очередь

Мечется очередь.

Дефицит – в расхвате.

«Что дают?

Всем ли хватит?

Подойдет для меня

или дочери?

Почем?»

Стою последний.

«Вы здесь не стояли…»

– «Здрасьте…»

Жарко как в полдень летний.

Продают… страсти.

И мне бы урвать

хоть в три-дорога

одну дефицитную страсть -

ненависть к очередям

и тем, кто их создает.

Я бы послал к далеким чертям,

повториться при том не боясь,

тех, кому дорога

эта власть,

которая сама в очередь за мною встает.

Борясь со злом, начни с себя

Борясь со злом, начни с себя,

всему, что в мире есть дурного

и чем загажена земля,

всему ведь ты – первооснова.

Единый био-технопром

у всех у нас сейчас в почете.

Пускай творил ты и добро,

что толку в равнодушном счете.

Кичись не тем, что ты привнес,

а тем гордись, что не разрушил.

И потому звучит как «SOS»:

не оскверняйтесь равнодушьем.

Я пытаюсь на землю взглянуть

Я пытаюсь на землю взглянуть

с воспаленных высот ноосферы -

не видна каждодневная нудь,

что сквозь щели, фиорды и шхеры

проникает как пенная муть

в нутряные душевные сферы;

не видны и наросты обид,

те, что вздыбили белое тело.

Тихо все, будто жизнь еще спит,