Отложенное убийство - Фридрих Незнанский

— А, ты здесь, Андрей, — прервала их интеллектуальный диалог появившаяся на крыльце девушка. Она вышла из дому, отодвинув ситцевую занавеску, заправляя за уши тонкие черные волосы, делающие ее похожей на какую-то гладкую стремительную пичужку — может быть, на ласточку или стрижа. — Андрей, хватит дома сидеть! Мы же вроде как бы отдыхать приехали. Давай прогуляемся к морю, зайдем в кафе…

— Смотри, Лена, поздно возвращаться придется, — предупредил Андрей, которому смерть как не хотелось стаскивать с себя тренировочные штаны и приобретать парадный вид. Судя по взгляду, которым он провел по телу девушки, от этих ласточкиных чёрных полосок возле ушей до босых ног в резиновых тапочках, он охотнее всего затащил бы ее в их комнату, где четвертый день были свалены кое-как его неразобранные вещи, и продолжил изнурительное сладкое безумие, ради которого он и вытащил подругу в Сочи. — Ты же слышала, что в городе неспокойно: менты за бандитами охотятся…

— Прогуляйтесь, прогуляйтесь, пока молодые, — поддержал Лену старший, который был хозяином дома, сдавшим комнату вне сезона этим симпатичным постояльцам — представителям творческих кругов Москвы. — А за позднее возвращение не беспокойтесь. Никто вас не тронет. Весь город знает, что вы у меня живете.

— Спасибо, Василий Петрович! — И Лена затормошила Андрея: — Слышал, что Василий Петрович сказал? Собирайся, собирайся, ленивец! Нет, правда же, ты самый настоящий ленивец, как в «Мире животных». Если тебя оставить в покое, ты будешь висеть на дереве и жевать эвкалиптовые листья…

Хозяин дома был Василий Петрович Аристархов — бывший вор в законе по кличке Шушар. Верный старому правилу, согласно которому вор не должен жениться, он иногда чувствовал себя одиноким. Ему хотелось поговорить, в том числе об истории, литературе — в тюрьме он пристрастился к чтению и даже заведовал тюремной библиотекой. Окружающая среда Краснодарского края не разделяла его пристрастий: соседи, правильные, положительные сочинцы, восполняли недостаток информации о мире и своем месте в нем глазением телевизора. Поэтому он время от времени пускал квартирантов, причем был весьма требователен к их уровню образования. Изредка, подспудно, Василий Петрович мечтал завести себе друга, с которым можно сколько угодно толковать об истории с географией, о странностях политики и судьбы, который никуда не уезжал бы и проживал по соседству круглый год. Это представлялось заманчивым, но… Друзья лезут в душу, а результаты этого бывают непредсказуемы. Несмотря на то что Василий Петрович удалился на покой, он остерегался раскрывать кому-либо душу: это было привычкой, выработанной тридцатью годами осмотрительности и увиливаний.

Шумный щенок, умаявшись от непривычного напряжения сил, убежал в дом. Скоро пора на цепь сажать будет, а пока пусть порезвится, попрыгает, играя молодой силой. Потопав по дощатому полу и, судя по звуку, опрокинув пару непрочно стоящих табуреток, «кавказский сторожевой» залег спать, покинув хозяина, который снова остался один.

Если посмотреть непредвзято, одиночество было куда более сильной карой, чем смерть на зоне. Василий Петрович знал, что многие старые преступники, выпущенные в незнакомый, слишком изменившийся за время их долгой отсидки мир, теряются и предпочитают нарочно совершить какое-нибудь демонстративное, но не тяжелое преступление, чтобы вернуться в тюремные стены, которые стали им как дом родной. У Аристархова родные стены были: вот этот старенький дом. У него была родина: Сочи. И все же он все чаще задумывался о том, что эти нелепые пыльные матрасы, которые, едва откинулись, захотели вернуться на зону, понятны ему. Мир менялся на его глазах — и менялся не в лучшую сторону; пусть это сильно походит на стариковское брюзжанье, но старику, который сам менял этот мир в худшую сторону, не предвидя последствий, стоит верить…

Аристархов насторожился: еще не слышен звук шагов, не скрипнула калитка, а он уже уловил, что к его дому кто-то приближается. Вор всегда останется вором! Профессиональное чутье осталось при нем, и ему не составило труда раскусить, что приближается человек, которого не надо учить, как приглушить звук шагов, как подкрасться незаметно, точно известное пушное животное, которым заменяют не менее известное матерное слово, обозначающее крупную неприятность. Все эти слова Аристархов знал, хотя материться себе не позволял… Да, так кому это минуту назад наскучило одиночество? Не волнуйся, сейчас скучать не дадут.

— Не прячься, — внятно, но не чрезмерно громко предупредил незваного гостя Шушар.

— А я и не думал.

— А подкрадывался зачем?

— Да я как будто бы и не подкрадывался. Походка, должно быть, такая.

Гость, хотя и незваный, был очень похож на хозяина — отчасти внешностью, в которой немолодое сочеталось с мальчишеским, но больше — тем сродством, которое в конце концов объединяет людей, проводящих жизнь возле одной и той же баррикады — пусть даже по разные ее стороны.

— Никак Петрович пожаловал? — припомнил Аристархов, и Алексей Петрович Кротов подивился памяти старого, вышедшего в тираж вора в законе. И память обширная, и ум вострый. Куда только все это израсходовано? На какие благие дела? Прав был Николай Васильевич Гоголь, по сей день грустна наша Россия!

— Так точно, Василий Петрович. Оба мы Петровичи, потому и запомнил меня, так?

— Не только потому. Ловко ты меня тогда посадил, начальник. Прямо скажем, элегантно…

— Что было, то было, того уж не вернешь. Признаюсь как на духу: в данный момент я тебя, Василий Петрович, сажать не собираюсь. Ты мне не Шушар, я тебе не начальник, а оба мы равноправные граждане Российской Федерации.

— Красиво загнул! Да ты присаживайся, не стесняйся. Сегодня у меня сплошные посиделки на крыльце. Хочешь вина? У меня свое.

— Бормотуха, что ли?

— Обижаешь. У меня виноградник свой, здесь, неподалеку…

— А, тогда не откажусь.

Аристархов вынес на пластмассовом подносе с выпуклыми плодами и листьями бутылку, заткнутую покоричневелой пробкой, и два бокала. Бокалы, явно сочинского происхождения, рассчитанные на курортников, обличали застарелую аристарховскую любовь к шику: из синего стекла, на длинной витой ноге. Сумерки покуда позволяли различить на бокалах складывающееся в надписи золотистое напыление: на одном было начертано «Поздравляю», а на втором «С праздником». «Поздравляю», по праву хозяина, выбрал Аристархов, многозначительное «С праздником» досталось Кротову. Белое вино лилось в бокалы медленно, прозрачно, будто вытекало из сновидений.

— Во Франции и в Италии, я тебе скажу, Алексей Петрович, — предварил Шушар, — исторически чуть ли не в каждом замке делали свое вино. Не в самом, понятно, замке — аристократы низкой работой рук не марали, — но в окрестностях каждого такого шато крестьяне обязательно выращивали свой сорт винограда и изготовляли вино, которое обычно и названия никакого не имело. Просто называлось «белое» или «красное»…

— А ты был во Франции?

— Нет. Откуда? Франция для меня была мечтой. Вот представь: лагерь под Ингуркой — есть такая местность, не слышал? — ветер со снегом в окно стучит, мороз ниже сорока градусов, в коридоре начальник кого-то шмонает, а ты в библиотеке сидищь и читаешь о Франции… Нынешним не понять. Он, нынешний, за границу живьем ездит, он в этом самом шато за свои миллионы может своей чувихе сколько хочешь вставить, а ведь чего-то ему не понять…

Что же здесь непонятного? Выслушивая слова, произнесенные в порыве откровенности бывшим вором в законе, чей расцвет деятельности пришелся на тот период, когда страна была совсем иной, Алексей Петрович Кротов задумался о связях между психологией преступника и психологией общества. При советской власти уголовники вовсе не были провозвестниками капитализма, как это иногда утверждают личности, постыдно неинформированные и относительно уголовников, и относительно капитализма. Преступники существуют при Л1960М строе, и при любом строе общество должно защищать себя от них. Но возможно ли назвать их, от которых советское общество себя защищало, плотью от плоти этой непостижимой страны, где ничего было нельзя, где всякая инициатива перетекала в посиделки на кухне и бесплодные мечты? Да!

Бандиты новейшей формации — совсем другие. Они так же, как прежние, идут на кровь во имя выгоды, но в отличие от них более практичны. Их удовлетворят только очень крупные суммы. Им незачем мечтать: они привыкли, что все для них доступно. И все возможно. И, соответственно, все можно. Они менее осторожны, но более безжалостны.

Кротов поднял бокал:

— Василий Петрович, мне под Ингуркой никогда зимовать не доводилось, но, кажется, я понял, что ты хотел до меня донести… Так выпьем же за понимание.

— Это ты хорошо сказал, — одобрил Аристархов.