Мастер Джорджи - Берил Бейнбридж

Он странно на меня глянул. Я улыбнулся и его уве­рил, что галлюцинациями не страдаю, просто мысли о Беатрис меня спасают от умопомрачения. Я понял, что его встревожило: я не помянул тот человеческий фраг­мент, о который споткнулась Миртл. Я мог бы ему по­рассказать, как слышал дождь, грохочущий по тропе, и он отзывался в моих ушах смертным хрипом. Я точно мог описать самый угол, под каким торчали те паль­цы... но будь в моей власти холодно и бесстрастно рас­суждать о таких вещах, как, без сомнения, дано ему, ес­ли по целым дням он может смотреть на подобные ужасы, моя жизнь была бы легче и речь свободней.

А так мне приходится держать себя в строжайшей узде, чтобы не поддаться впечатлению минуты. Это и разумеет Гораций, когда советует внимательно оста­навливаться мыслью на том, что наилучшим образом в нас поддерживает спокойное состояние духа. Я дол­жен сносить и терпеть все, как оно есть, не мечтая ни­чего изменить. Вот почему я пристально вглядываюсь в прошлое с целью проследить, что привело меня в это Богом забытое место именно в этот исторический миг — судьба или случай.

Так, услыхав грубый говор шотландского кавалери­ста, я задумываюсь о детских своих связях с его корня­ми. Хотя родом из Манчестера, отец мой одно время был представителем Лейтонского стекольного завода, в каковом качестве колесил по Гебридам в поисках келпа. Воротясь домой из такой поездки, он привез мне однажды четырехколесную жестяную кибиточку, за­пряженную деревянной лошадкой. Перед тем как меня уложили спать, я успел разобрать тележку. Мною дви­гала вовсе не страсть к разрушению, но любознатель­ность: хотелось понять, как слажены все ее части. Не помню, пришлось ли мне отведать за это розог, впро­чем, едва ли, отец был добрый человек.

Там, в Шотландии, впервые пристрастился я к гео­логии; берега Кромарти были усеяны обкатанными обломками горных пород, происходящих от западных глинистых сланцев. В последующие наезды, все свое детство я с прилежным наслаждением бродил по гря­дам расколышенной частыми штормами гальки. Года через два после того, как мы поженились, я повез туда Беатрис в надежде привлечь ее интерес к общим свой­ствам порфиров, гранитов, гнейсов, кварцев и слюдя­ных сланцев, засыпавших берег. Увы, тут вмешалось злополучное ракообразное, которое, она уверяла, цап­нуло ее за лодыжку, хоть я не обнаружил ни малейшей отметины. Итог — мы тотчас повернули домой и всю дорогу молчали.

Не успел Джордж снова отбыть к своим ужасным обязанностям, явилась Миртл и попросила, чтобы я помог ей лечить пони. Уверен, это Джордж ее на меня напустил. Рана у животного несерьезная; многие ло­шади в куда худшем положении, да и люди, если на то пошло.

Миртл — интереснейший субъект в рассуждении того, что важней, судьба или случай. Слишком тут мно­го разных «если бы». Если бы к ней не привязалась Бе­атрис, разве не исчезла бы она в сиротском приюте? И если бы злополучная проделка Помпи Джонса не положила конец надеждам Энни на материнство? И не встань старая миссис Харди в то утро с левой ноги, разве послали бы Миртл в город с Джорджем? И потом: ведь он вернулся в Ежевичный проулок не обычной своей дорогой. Вдруг бы вопли той бабы отдались в другой улице, неуслышанные, что тогда? Или бы мис­тер Харди залег в своей синей комнате с насморком...

А быть может, случай с судьбою взаимосвязаны и последняя не могла бы исполниться, не вмешайся пер­вый. Шероховатой скале, стоящей далеко от прибоя, вовеки не сделаться гладкой.

— Миртл, — приступился я, — ты полюбила Джорд­жа с самого детства, не так ли?

— Так, — сказала она.

— Но почему?

— А вы почему полюбили Беатрис? — возразила она и, бросив мне чуть насмешливый взгляд, прибавила: — Она часто с вами строга. Я видела раз, она вам пощечи­ну влепила.

— Я достиг возраста, когда мужчине пора жениться. И к тому же, быть может, в моей природе — извлекать удовольствие от того, что со мной обращаются дурно.

— Но не в моей, — сказала она и велела мне плотней держать за шею Крутого, пока она протирала ему бок мокрой тряпкой.

— Он хорош собой, — рассуждал я. — Но ведь ребе­нок редко замечает такие вещи.

— Почему же? — вскинулась она. — Да нет, дети да­же скорей замечают красоту, чем взрослые. Их не ос­лепляет предубежденье.

— Замечают, да, — согласился я. — Но не восприни­мают.

— Чушь, — сказала она, и уголки губ у нее опусти­лись.

— К тому же, — продолжал я, — я не замечал, чтобы Джордж выказывал к тебе особенный интерес. Не больше, чем все мы, во всяком случае... когда ты уже вы­шла из лепечущего возраста.

— Он и не выказывал, — она сказала. — Никогда, лишь однажды, но мне и того довольно.

Я потребовал объяснений, но она на меня смотрела с вызовом. У нее сильное лицо, глаза глубоко посажен­ные, твердые. Несколько недель тому назад она ост­ригла волосы, спасаясь от вшей, и, если бы не платье, теперь могла сойти за мальчика.

И тут-то я вышел из себя, я обозвал ее грубиянкой. Я был несправедлив. Сердиться следовало не на нее, на Джорджа. Она стояла — тряпка в руке, — от вызова не осталось и помину, и какие-то особенно грустные ста­ли у нее глаза. О Господи, подумал я, как же мы винова­ты перед бедной девочкой. Когда б не случай, быть бы ей горничной или добродетельной супругой честного рабочего.

В тот вечер я с превеликим удовольствием сопро­вождал Джорджа в гости к некоему капитану Джерому. Тетушка его прислала корзину гостинцев, и, благодар­ный Джорджу за исцеление от кишечных мук, он поже­лал щедро поделиться своим богатством. Миртл не при­гласили. Она осталась в обществе почтенной особы, муж и сын которой оба были в Легкой бригаде. Сочли, что пригласить одну даму, не приглашая вторую, неуч­тиво, да вдобавок на каждого пришлось бы меньше еды.

Итак, к нам присоединились двое господ: капитан Фрамптон из 57-го и юный лейтенантик по фамилии Гормсби, участвовавший в стычке при Альме[21]. Послед­ний мне показался чрезвычайно нервным субъектом, совершенно пришибленным; он едва удерживал вилку в трясущейся руке и дважды расплескал вино.

Капитану посчастливилось, он жил в четырех сте­нах разрушенного трехэтажного дома, примерно в четверти мили от лагеря. Правда, окна были выбиты и повсюду стояли ведра, ибо дождь натекал сквозь дыр­чатую крышу, зато ужинали мы за настоящим, пусть шатким, столом и стул подо мною сохранил сущест­венную часть своей обивки.

Говорили только о войне, о том, в частности, как Первая дивизия под командой герцога Кембриджско­го сперва не поддержала Легкую бригаду. Очевидно, из-за неопытности герцога. Зато — после опасной проволочки — гренадеры и гвардейская пехота нако­нец соединились и дружно погнали русских.

Я сидел и молчал. С чего бы мне ввязываться в раз­говор? От всех этих бригад, дивизий и полков у меня решительно заходит ум за разум. Главным образом, не мог я внести свою лепту и в обсуждение того, как сек­ли на днях упившегося на посту стрелка. Ему было по­ложено семьдесят плетей, но он рухнул после пятиде­сяти, и потом обнаружилось, что в спине у него засел осколок ядра после встречи с неприятелем накануне. Джордж его осмотрел и сказал, что, скорей всего, он выживет, но сильно поврежденный в уме и немощный телом. Я пытался отвлечься, я воображал в свечном пламени Беатрис, она поджимала губы, осуждая мою манеру разгребать еду на тарелке. Сиди она рядышком, уж непременно бы цапнула себе кусочек, в особеннос­ти если бы подавали Эннин пудинг с коринкой.

Мне полегчало, правда ненадолго, когда капитан Джером завел речь о вероятиях нашего возвращения домой к Рождеству. Оставя в Ирландии дом и обшир­ные конюшни, он тосковал по своим коням. Прокля­тый осел — его собственная оценка, — он доволок од­ного из самых любимых скакунов, Дьяболо, до самой до Керкинитской бухты, а там тот заболел и погиб. Не­известно отчего; да и как столь тонкое, холеное и со­вершенное создание может выжить в подобных усло­виях? Он живо ощутил утрату и час целый, если не больше, стоял на берегу, глядя, как любимый коник уп­лывает в море. Он рассчитывал, что непременно встретится с этой дивной животиной в лучшем мире, хотя от души надеялся, что встреча отсрочится на не­сколько годков. Я пробовал слушать эту белиберду с приличествующей растроганностью, но не выдержал. Не выношу подобного сюсюканья.

— Платон, — вмешался я, — считает мир четвероно­гих как бы ухудшенным вариантом человечества, и чрезвычайно грубым притом.

Едва эти слова слетели с моих уст, я в них раскаял­ся: лицо Джерома не предвещало добра. Спас меня юный Гормсби; до той поры молчавший, он выпалил:

— Нет более грубого скота, чем человек.

Джером вертел стакан с совершенно невозмож­ным видом. Капитан Фрамптон, давно свалившийся под стол, издал протяжный, томный вздох. Снаружи густой пушечный гул падал с высоты и перекатывался в ночи. Внутри плюх-плюх-плюхались в ведра дожде­вые капли.