История обыкновенного безумия - Чарльз Буковски

и больше его никто не видел.

быть может, это значит, что в Нью-Йорке ему не стоило так накачиваться коктейлем.

а быть может, и стоило.

Впечатлительная натура

покажите мне мужчину, который живет

один и имеет вечно грязную кухню, и в пяти

случаях из девяти я покажу вам незаурядного человека.

Чарльз Буковски, 27.6.67 г., после девятнадцатой бутылки пива

покажите мне мужчину, который живет

один и имеет вечно чистую кухню, и в восьми

случаях из девяти я покажу вам человека с мерзкой душонкой.

Чарльз Буковски, 27.6.67 г., после двадцатой бутылки пива

зачастую состояние кухни есть состояние ума; мыслители — люди запутавшиеся, нерешительные, люди уступчивые, их кухни, как и умы, завалены мусором, грязной утварью, помоями, но они отдают себе отчет в состоянии собственных умов и даже находят в нем своеобразный юмор, иной раз, в яростной вспышке огня, они бросают вызов предвечным божествам, и на них снисходит ярчайший свет, который мы иногда зовем вдохновением; точно так же иной раз они напиваются почти до бесчувствия и затевают на своих кухнях уборку, но вскоре всюду вновь воцаряется беспорядок, а они вновь погружаются во тьму и вновь нуждаются в выпивке, таблетках, молитве, сексе, удаче и спасении, а вот человек с вечно опрятной кухней — явный урод, берегитесь его. какова его кухня, таков и рассудок: все в полном порядке, все разложено по полочкам, жизнь, при полном непротивлении с его стороны, быстро выработала у него прочно укоренившийся комплекс защитного, убаюкивающего мышления, стоит послушать такого человека десять минут, и станет ясно: что бы в своей жизни он ни сказал, все будет полной бессмыслицей и тягомотиной, это человек из цемента, цементных людей куда больше, чем всех остальных, короче, если вы ищете живого человека, загляните сперва к нему на кухню — сэкономите уйму времени.

однако женщина с грязной кухней — это совсем другое дело, с точки зрения мужчины, если она нигде не работает и бездетна, то чистота или грязь у нее на кухне почти всегда (за редким исключением) прямо пропорциональна ее отношению к вам. некоторые женщины напичканы теоретическими рассуждениями о том, как спасти мир, но не могут вымыть и кофейной чашки, если им на это намекнуть, они ответят: «не такое уж важное дело — мыть чашки», к сожалению, важное, особенно для мужчины, который только что отпахал восьмичасовую смену плюс два часа сверхурочно на револьверном станке, спасение мира начинается со спасения одного-единственного человека; все остальное — претенциозный романтизм или политиканство.

на свете встречаются хорошие женщины, с одной или двумя я был даже знаком, но, кроме них, встречаются и другие, одно время я так выдыхался на своей треклятой работе, что по прошествии восьми или двенадцати часов попросту цепенел, превращаясь в бревно, битком набитое болью, я говорю «бревно», потому что другого слова подобрать не могу, то есть под утро я был не в силах даже надеть пальто, я не мог поднять руки и сунуть их в рукава, боль была такая, что рука просто не поднималась, любое движение причиняло острую боль во всем теле, и меня охватывал злорадный панический страх — настоящее безумие, в тот период меня преследовали дорожные штрафы, причем попадался я, как правило, в три или в четыре утра, а в ту самую ночь, возвращаясь домой, я, дабы не вдаваться в мелкие технические детали, попытался высунуть левую руку в окошко и таким образом обозначить левый поворот, мигалки у меня не работали, поскольку как-то раз по пьяни отодрал от баранки всю рукоятку, — вот я и пытался высунуть левую руку, но все, что мне удалось, — это дотянуться до окошка запястьем и высунуть наружу мизинец, выше рука не поднималась, а боль была просто нелепой, до того нелепой, что я рассмеялся, все это казалось чертовски забавным, особенно мизинец, торчащий наружу в соответствии с указаниями бравых лос-анджелесских полицейских: ночь темна и безлюдна, вокруг ни души и я, подающий этот робкий, слабый сигнал поворота, меня разобрал такой смех, что, попытавшись крутануть баранку другой одеревеневшей рукой, я, смеясь, едва не врезался в стоявшую у обочины машину, и все-таки я доехал, каким-то образом поставил машину, попал ключом в замочную скважину и вошел, уф! дома!

она преспокойненько лежала в постели, ела шоколадные конфеты (так-то!) и листала «Ньюйоркер» и «Субботнее литературное обозрение», была среда или четверг, а на полу в прихожей все еще валялись воскресные газеты, есть я не мог от усталости, а воды в ванну налил только до половины, чтобы не утонуть, (свой срок лучше отмерять самому.)

выкарабкавшись помаленьку из чертовой ванны, точно заплутавшая сороконожка, я доковылял до кухни в надежде выпить стакан воды — раковина засорилась, серая вонючая вода поднялась до краев, я с трудом подавил рвотный позыв, повсюду валялись отбросы, вдобавок эта женщина страстно увлекалась коллекционированием пустых банок с крышечками, и, словно бы добродушно и безрассудно насмехаясь над всем происходящим, в раковине, среди посуды и прочего, плавали эти наполовину заполненные водой банки и крышечки.

я вымыл стакан и выпил воды, потом я добрался до спальни, вам никогда не узнать, сколь мучителен был перевод моего тела из вертикального положения в горизонтальное на кровати, главное было не шевелиться, вот я и лежал неподвижно, точно оглушенная и замороженная ебучая бессловесная рыбешка, я услышал, как она перелистывает страницы и, желая наладить хоть какой-то человеческий контакт, попробовал задать вопрос:

— ну что, как прошел сегодня поэтический семинар?

— ах, я очень волнуюсь за Бенни Эдмисона, — ответила она.

— Бенни Эдмисона?

— да, он еще пишет такие смешные рассказы о католической церкви, он всех смешит, его опубликовали только один раз, в каком-то канадском журнале, и теперь он больше никуда свои вещи не посылает, думаю, журналы до него еще не доросли, но он очень забавный, он всех нас смешит.

— что у него за проблема?

— дело в том, что он развозил на машине товары, а теперь потерял работу, я поговорила с ним у входа в церковь перед началом публичных чтений, он сказал, что не может писать, если у него нет постоянной работы, для того чтобы писать, ему нужно иметь работу.

— странно, — сказал я, — некоторые из своих лучших вещей я написал как раз тогда, когда не работал, когда помирал с голоду.

— но Бенни Эдмисон о СЕБЕ не пишет! он пишет о ДРУГИХ людях!

— а-а.

я решил оставить эту тему, я знал, что раньше чем часа через три заснуть не сумею, к тому времени боль частично утихнет, впитавшись в матрас, а потом настанет пора вставать и возвращаться на то же место, я услышал, как она перевернула несколько страниц «Ньюйоркера». чувствовал я себя отвратно, но все-таки рассудил, что и другие точки зрения ИМЕЮТ право на существование, быть может, на поэтическом семинаре и вправду попадались писатели, маловероятно, но МОГЛО и такое случиться.

дожидаясь, когда отпустит боль, я услышал, как перелистывается очередная страница и вынимается из обертки конфета, потом она снова заговорила:

— да, Бенни Эдмисону нужна работа, ему нужна какая-то основа для творчества, мы все настоятельно советуем ему примириться с журналами, очень жаль, что ты не читал его антикатолических рассказов, знаешь, когда-то он был католиком.

— нет, не знаю.

— но ему нужна работа, мы все пытаемся найти ему работу, чтобы он смог писать.

на время воцарилось молчание, откровенно говоря, о Бенни Эдмисоне с его проблемой я даже не думал, потом я попытался задуматься о Бенни Эдмисоне и его проблеме.

— слушай, — сказал я, — я могу решить проблему Бенни Эдмисона.

— ТЫ?

— ага.

— каким образом?

— он может наняться на почту, там берут всех без разбору, возможно, он даже завтра утром устроится, и тогда он сможет писать.

— на почту?

— ага.

перелистнулась еще одна страница, потом она заговорила:

— Бенни Эдмисон — слишком ЧУВСТВИТЕЛЬНАЯ НАТУРА, чтобы работать на почте!

— а-а.

я вслушивался, но уже не слышал ни страниц, ни конфет, в то время ее очень интересовал некий автор коротких рассказов по фамилии не то Хоутс, не то Коутс, не то Хаос, который сознательно писал скучную прозу, длинными столбцами тягомотины заполнявшую промежутки между рекламой крепких напитков и морских круизов, и эти рассказы всегда кончались одним и тем же: какой-нибудь обладатель полного собрания Верди, страдающий похмельем после бакарди, в четыре часа тридцать минут пополудни убивал в каком-нибудь грязном нью-йоркском переулке трехлетнюю девочку в голубом комбинезончике. именно таковым было слабое, путаное представление редакторов «Ньюйоркера» об изощренном авангарде — мол, смерть всегда побеждает, и у нас под ногтями грязь, все это куда лучше сделал пятьдесят лет назад некто по имени Иван Бунин в одной вещице под названием «Господин из Сан-Франциско», после смерти Тэрбера «Ньюйоркер», точно дохлая летучая мышь, до сих пор блуждает в потемках ледовых пещер среди ископаемых останков китайской красной гвардии, короче, они исписались.