На веки вечные - Александр Звягинцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Нужно сделать так, чтобы жизнь немцев на колонизируемых восточных землях как можно меньше соприкасалась с жизнью местного населения… учитывая, сколько там в каждой семье детей, нам будет только на руку, если их девушки и женщины будут употреблять как можно больше противозачаточных средств. Нужно не только разрешать неограниченную торговлю ими, но и всячески поощрять ее, ибо мы ни в малейшей степени не заинтересованы в росте численности местного населения»
Адольф Гитлер, фюрер германского народаГлава V
Светлость и сиятельство
Хотя до начала процесса оставался еще месяц, работа во Дворце правосудия кипела. Большей частью она заключалась в обработке бесчисленного числа документов и переводе их на языки стран-победительниц.
Ребров с сотрудником советского секретариата Аркадием Гавриком, черноволосым южанином с быстрой речью и вечно встревоженными глазами, шли по узкому коридору в русскую секцию бюро переводов, где переводчики из Америки и Франции, переводили с русского и на русский документы, отобранные следствием.
– Попробую договориться, чтобы перевели наш доклад быстрее, – озабоченно сказал Гаврик. – Но не знаю, что получится…
Когда до двери кабинета оставалось несколько шагов, Гаврик остановился и чуть ли не шепотом спросил:
– Ты знаешь, кто у них там главный?
– Еще нет.
– Ее светлость княгиня Татьяна Владимировна Трубецкая, – сделав значительное лицо доложил Гаврик. – Представляешь себе? Ее светлость…
– Ты уверен, что светлость, а не сиятельство? – улыбнулся Ребров.
– А что есть разница?
– Сдается мне, светлость поглавнее будет… Впрочем я в титулах небольшой специалист. И вообще мне все равно – граф или князь. Это все из прошлой жизни. Мы же с тобой советские люди.
В секции за столом, заваленным бумагами, сидела молодая женщина, кутаясь в теплый платок, и что-то увлеченно читала. Она подняла свои лучистые глаза, и Ребров вдруг подумал, что он где-то уже видел это чистое и милое девичье лицо…
– Простите, у нас вот тут текст один, очень важный, мы хотели бы попросить вас перевести его побыстрее, – затараторил явно смутившийся Гаврик. – Это можно сделать? Я понимаю, что у вас много работы, но…
В кабинет вошел пожилой мужчина в форме американского офицера. Поздоровавшись, заговорил с девушкой по-английски. Та что-то ответила. Мужчина повернулся к Гаврику и Реброву с недовольным видом и произнес несколько энергичных слов по-английски, чем окончательно смутил бедного Гаврика.
– Что он говорит? – обернулся Гаврик к Реброву. – Ты понял?
– Говорит, что сделать этот перевод оперативно совершенно невозможно, – перевел Ребров. – Они просто перегружены срочной работой. Он говорит это как начальник бюро.
Девушка с улыбкой сказала что-то грозному военному. Тот удивленно посмотрел на нее.
– Она говорит: позвольте нам, русским, самим договориться между собой, – шепнул Ребров на ухо Гаврику.
Мужчина в форме пожал плечами и ушел, что-то бормоча про себя.
– Он сказал, что не сможет выплатить ей деньги за срочность, – перевел Денис.
– Давайте ваш текст, – протянула руку девушка. У нее были тонкие красивые пальцы.
– Простите, вы та самая княгиня Трубецкая? – спросил Ребров.
– Нет, что вы! Татьяна Владимировна обедает, – и, посмотрев на часы, добавила: – До конца обеденного перерыва еще пять минут. А меня зовут Ирина. Ирина Юрьевна Куракина.
– Куракина… – повторил Ребров.
– Вы тоже княгиня? – поинтересовался Гаврик. – Ваша светлость? Или ваше сиятельство?
– Нет, – засмеялась Ирина, – я, правда, княжна, но… Но это не имеет ровно никакого значения.
Гаврик потянул Реброва за рукав.
– Ну что, пошли? А то еще увидят…
– Иди, я догоню, – отмахнулся тот. Ребров понял, что он не может так просто взять и уйти.
Гаврик, неодобрительно пожав плечами, исчез. Куракина со своей милой улыбкой смотрела на Реброва.
– А что вы так увлеченно читали? – спросил он. – Неужели какой-нибудь Устав международного трибунала? Или протокол допроса какого-нибудь группенфюрера?
Ирина покачала головой.
– Бунина, новый рассказ Ивана Алексеевича в журнале. Называется «Чистый понедельник». Левочка ездил в Париж и привез с собой. У нас на него, – Ирина показал на журнал, – целая очередь…
– А кто это Левочка?
– Левочка Толстой. Внучатый племянник Льва Николаевича. Он работает переводчиком во французской делегации.
– Понятно. А мне вы дадите почитать Бунина?
– С одним условием.
– Каким?
– Если вы скажете, как вас зовут.
– О господи, я не представился! Денис Ребров. Просто Денис. Не князь и даже не граф.
– Ну и что? Знаете, это у грузин каждый второй – князь. Иван Алексеевич Бунин тоже не князь. И даже не барон. А вы – из советской делегации?
– Да. Я… эксперт.
Ребров вдруг почувствовал необходимость осмыслить, что с ним случилось. То, что случилось, не подлежало никакому сомнению.
– Так я загляну вечером? За журналом?
Княжна Куракина молча кивнула в ответ. В этот момент в комнату быстро вошел молодой светловолосый мужчина с оживленным лицом. Увидев Реброва, он сразу перестал улыбаться, сухо кивнул, и усевшись за стол, демонстративно погрузился в чтение.
Вечером, пробравшись сквозь строительные леса по щелястым настилам из досок в свой единственный уже отремонтированный этаж «Гранд-отеля», Ребров долго лежал одетый на кровати, не обращая внимания на обычный гостиничный шум, доносящийся из коридора.
Что-то в его жизни случилось. Произошло нечто очень важное. Он чувствовал это совершенно ясно, неопровержимо. И это что-то – глаза Ирины Юрьевны Куракиной, ее милое русское лицо, озябшие плечи под теплым платком, тонкие пальцы, голос… Неужто это и есть то, что случается однажды. И остается с тобой навсегда – на веки вечные…
Он вскочил, подошел к окну. Даже в ночной темноте угадывались уродливые нагромождения камней и железа, но сейчас он словно не замечал их.
Постскриптум«Необычайно важно следить за тем, чтобы не пробудить в местном населении чувство собственного достоинства. Тут нужно быть особенно осторожным – ведь именно полное отсутствие чувства собственного достоинства у покоренных народов есть одна из основных предпосылок нашей работы».
Адольф Гитлер, фюрер германского народаГлава VI
От таких обвинений нет защиты!
На улицах Нюрнберга ему то и дело попадались люди с дровами и хворостом. Их везли на каких-то тележках, багажниках велосипедов, чудных самодельных прицепах. С задрипанного грузовика сгружали картошку, привезенную, видимо, из ближней деревни, люди торопливо рассовывали ее в мешки и рюкзаки, совали крестьянам в руки не деньги, а какие-то вещи. В центре города из груд камней словно руки скелетов тянулись к нему то ли в мольбе, то ли в проклятии остатки железных конструкций…
Олаф в темных очках с приклеенными усами спустился в подвал разрушенного дома, постучал в дверь. Ему открыл немолодой мужчина с испуганным лицом. Из темного помещения за его спиной слышался детский плач.
– Господин Хольценбайн? – тяжело глядя ему в глаза, осведомился Олаф.
– Да, это я, – испуганно кивнул мужчина. – Простите, а с кем я говорю?
– Неважно. Вы работаете в госпитале Дворца юстиции?
– В тюремном госпитале. Но откуда вы знаете?
– И это неважно. Молчите и слушайте. Вы убираете в больничных палатах. В одной из них сейчас лежит доктор Роберт Лей…
– Но…
– Никаких но! – зло перебил его Олаф. – Сейчас я дам вам записку, которую вы передадите сегодня Лею. Сделаете это незаметно, когда будете убираться в его палате…
– Я не могу! – замотал головой Хольценбайн. Глаза его налились слезами, он умоляюще сложил руки на груди. – Меня сразу уволят, и мои дети умрут с голода! Эта работа единственное, что у меня есть! Мои дети, жена, больная мать… Сжальтесь, я вас умоляю! Ведь война уже закончилась, зачем все это? Зачем? Все уже закончилось…
Олаф одной рукой в перчатке взял мужчину за горло, как когда-то девушку на улице. Глядя ему в лицо холодными глазами, с бесстрастным выражением лица слегка сжал пальцы. Взгляд мужчины сделался бессмысленным.
– Это приказ, – говорит Олаф. – Приказ, который не обсуждается, который надо выполнять. Если ты еще будешь канючить, я на твоих глазах брошу вот эту гранату в вашу вонючую конуру. И тогда тебе придется отскребать от стены кровавые остатки своих детей и своей старухи.
Взгляд Олафа был по-настоящему страшен. Мужчина, покрывшийся испариной, в бессилии негромко заскулил от отчаяния.
– Заткнись. И не вздумай меня обмануть, – брезгливо сказал Олаф. – Тогда я вернусь за тобой и твоим выводком.
В это время Лей лежал на кровати в крохотной палате тюремного госпиталя, уставившись в потолок. Лицо его походило на застывшую маску.