На гребне войны - Михаил Серегин

– С чем пожаловал? – посмотрел он на Рока, схватив протянутый ему любовницей стакан и все еще тревожно прислушиваясь к летящим из зала звукам.

Угрюмый вид Моргана не вязался с теми короткими нервными смешками, которые он время от времени исторгал из недр своего крупного тела. Мрачность его облика во многом зависела от его манеры глядеть на собеседника не просто исподлобья, а еще и приняв бычью стойку. Его красная шея напрягалась, он поворачивался вполоборота, может быть, затем, чтобы собеседнику не был виден его дефект – стеклянный глаз. Пиратская грубость и расхлябанность, которые он культивировал в себе, несмотря на то что был чертовски хитер, расчетлив и аккуратен с деньгами (в его личной бухгалтерии царил образцовый порядок), служили маской, позволявшей ему считать свой искусственный глаз не недостатком, а экзотической чертой, одним из диковинных элементов того образа жизни, какой он избрал.

Особенно любопытным он рассказывал, что получил эту травму в драке, на самом же деле заработал ее, угодив себе рогаткой в глаз, когда стрелял по птичкам в глубоком детстве. Он имел несравненно больше оснований гордиться своим протезом, ведь ногу ему ампутировали на флоте. Сторожевой катер, на котором он служил, преследовал корейский шпионский корабль. Когда, вняв предупредительным выстрелам, корейцы застопорили моторы, приблизившийся к ним почти вплотную сторожевик неожиданно стал мишенью. Попавшие Моргану в ногу две пули раздробили кость. В госпитале ему сделали операцию, но началось заражение крови, и ногу ему ампутировали.

Кроме всего прочего, Морган имел неопрятный вид, от него несло табаком и чем-то вроде чеснока, смешанного с алкоголем, он носил грязную тельняшку, а поверх нее – фирменный пиджак от Хьюго Босс, с засаленными на локтях и манжетах рукавами. В этом ему мерещился особенный шик. Пряча давно не мытые волосы, его голову украшала черная треуголка, а короткопалые руки представляли собой уменьшенную копию ювелирной лавки. В связи с этим он часто приводил строки из главы двадцать пятой Исхода: «Камень оникс и камни вставные для ефода и для наперсника».

– У него есть ром, – Кристина кивнула на стоявшую на комоде бутылку, – хочет продать.

– А-а! – понимающе подмигнул Року Морган и, чуть приподняв стакан, осушил его до половины, потом потер озабоченно свой заросший трехдневной щетиной подбородок. – Хочешь, чтобы я нашел тебе покупателя… что ж… «Шесть дней работай и делай всякие дела твои…»

– Шесть дней – это слишком долго, – покачал головой Рок, – нельзя ли побыстрее?

– Дай мне хотя бы день. Завтра, ближе к восьми, позвони мне на мобильник, я скажу, где и когда. Двадцать процентов – моих. «И во плоти моей узрю Бога», – процитировал он Иова.

– По рукам, – улыбнулся Рок.

– Сколько рома?

– Десять тысяч бутылок, – ответил Рок. – Без трех ящиков… – с усмешкой добавил он, скосив глаза на стоявшую на комоде бутылку.

– Отлично! – обрадованно воскликнул Морган. – Завтра же, после сделки, пришлешь ко мне матросика с наличкой. Только не вздумай меня надуть!

Он издал угрюмый сухой смешок и затеребил серьгу, висящую в его левом ухе.

– Ты знаешь, я всегда был честен с тобой… – проговорил Рок и не удержался, чтобы не скользнуть взглядом по лицу Кристи, губы которой растянулись в издевательской усмешке.

Рок взял с комода бутылку и протянул ее Моргану. Тот отвинтил пробку и, сделав важный вид, поднес ее к своему крючковатому носу.

– Пойдет, – криво усмехнулся он, – хотя от идеала далеко.

– То же самое мне сказал Червь, – улыбнулся Рок.

– Он здесь? – спросил Морган и осушил стакан виски теперь уже до дна.

– Да, веселится…

– Купить ничего не желаешь? Ты же знаешь, что у меня всякой всячины навалом: «И кожи бараньи красные, и кожи синие, и дерева ситтим, елей для светильника, ароматы для елея…»

– Хочу купить вот этот сувенир, но Кристи не желает его продавать…

– Да-а, здесь я бессилен, – развел руками Морган.

В этот момент в зале что-то громыхнуло. Потом до кабинета через плотно прикрытую дверь донеслись крики и визг. А в кармане у Рока зазвонил сотовый.

– Да, – достал он трубку и приложил к уху, глядя на взволнованное лицо Кристи и озабоченно-недовольное – Моргана. – Отлично, иду. Вы тоже подтягивайтесь.

– Сейчас я им покажу, и Дэну твоему тоже, – Морган метнул в любовницу свирепый взгляд, – ни хрена он не может! «То и я в ярости пойду против вас, и накажу вас всемеро за грехи ваши!» – разразился он цитатой из Левита, затем бросил презрительный взгляд сначала на Кристи, потом – на японское кушанье. – А ты ешь свои каки!

Кристи приняла обиженно-неприступный вид.

Пит, американский друг боцмана, по-своему развлекался в женском туалете. На этот раз его партнершей была блондинка Люба, одна из тех проституток, что по ночам отирались в «Параллели». Она стояла на коленях в узкой кабинке и, понукаемая энергичным поглаживанием по голове – разомлевший Пит трепал ее волосы, иногда больно дергая, – сосала его напоминавший вертлявого червяка орган. Тот никак не хотел возбуждаться, хотя Питу было донельзя приятно. Люба усердствовала в тяжелых условиях: слева в унитазе булькала вода, кафельный пол причинял коленям боль, за дверцей кабинки то и дело раздавались смех и голоса посещавших туалет женщин. Этот смех отвлекал Любу от работы, тем более она видела, что все ее усилия напрасны. К тому же ей всякий раз, когда приятные ощущения, испытываемые Питом, размыкали его губы, чтобы излиться в стоне или крике, приходилось отрываться от дела. Она впивалась офицеру ногтями в ногу и знаками понуждала его к сдержанности и молчанию.

Но порой она не успевала «предупредить» Пита, и тогда посетительницы туалета, тоже по большей части девицы легкого поведения, слышали сладостные стоны и громкие вздохи. Они понимающе перемигивались и разражались хохотом. Пита это на миг отрезвляло, он сдерживал непроизвольно рвущиеся из груди звуки, а на его узкогубом, низколобом лице с квадратными челюстями появлялась страдальческая гримаса.

– О! Мо-оу… моув, харашо… – приговаривал он, вталкивая голову Любы себе в пах, – еше!

Люба посылала про себя американца на три буквы и снова бралась за дело. Наконец орган Пита обрел необходимую упругую твердость. Тогда он в порыве плотской страсти оттолкнул Любу, потом резко поднял ее и, повернув к себе спиной, заставил наклониться. Одним неловким жестом он порвал на ней трусы. Она вскрикнула – импортных трусов ей было донельзя жалко – и едва не лягнула американца. Тот уже вошел в нее и теперь дергался как ненормальный, приглушенно повизгивая.

Люба снова услышала в туалете смех, и ей стало вдвойне обидно, хотя в таком заведении, как «Параллель», секс в неурочном месте был более чем распространен.

– О, харашо! – горячо шептал Питер, а Люба, скрежеща зубами, силилась не удариться головой о стену – держаться было не за что.

Сама она, далекая даже от намека на оргазм, подсчитывала в уме, сколько сдерет с этого мерзкого янки. И тут он вцепился ей в волосы и так тряханул, что она чуть не пробила головой стену и не расквасила физиономию.

– Черт! – выругалась она, едва не прибавив «козел».

Она не знала, понял бы это слово американец или нет, а рисковать ей не хотелось – зря, что ли, она горбатилась?!

– А-а-а! Шорт, шорт, – стонал задергавшийся американец.

Потом по его мощному телу пробежала сладкая дрожь, на миг он замер, обмирая от наслаждения, и, испустив долгий стон, выпустил Любу из рук.

Она нагнулась, чтобы снять с ног порванные трусики. Питер не выдержал, глядя на такую сексуальную позу. Теперь он повалился на колени, поднимая в кабинке шум и ударяясь плечами и задницей о стенки, и лизнул Любе зад. Она ойкнула – ей-то казалось, что эпопея завершена и она может спокойно одеваться и предъявлять счет за двадцать минут секса и испорченное белье. Язык подлого янки между тем углубился в промежность, и теперь уже Люба, плюнув на все предосторожности, застонала. Пит пришел от этого в неописуемый восторг. Он стоял на коленях, пригибаясь, потом, когда Люба стала блаженно подрагивать и издавать горлом животные звуки, поднялся и, схватив Любу за руки, легко поставил ее на ступеньку выше, рядом с унитазом, а сам (Люба удивилась, увидев торчащий член Питера – она-то думала, что он больше чем на один акт не способен, причем с предварительной двадцатиминутной подготовкой), жарко лизнув ее потный живот, всадил в нее своего отвердевшего червяка до основания. Люба любила ласки языком, она вообще была склонна к лесбийской любви, но здесь, на острове, можно было больше заработать, отдаваясь мужчинам. Поэтому она однажды переборола свое неприятие мужского пола и ринулась в эту кабацкую жизнь с одним страстным желанием – заработать.

Питу не было никакого дела до ее переживаний, он платил, а следовательно, заказывал музыку. Ему нравился этот вольный остров Тарута, где за пятьдесят-сто долларов можно было получить удовольствие, о котором он долго мечтал, находясь в плавании, в открытом море. И он отрывался по полной программе, с нетерпением и неистовством человека, долгое время лишенного контакта с женщиной.