Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец венчание окончилось. Оставалась последняя тягостная повинность – сидеть за свадебным столом. Начались бесконечные поздравления, тосты, крики «горько». Александр Васильевич готов был провалиться сквозь землю. Чтобы хоть как-нибудь преодолеть смущение и неловкость, он пил. И в первый раз в жизни захмелел.
Вспоминая теперь вчерашний день, Суворов не мог припомнить даже, когда и как он укладывался спать.
Суворов осмотрелся. Было уже поздно. В окна глядел не солнечный, но светлый от снега, прозрачный, морозный день.
«Совсем обабился, заспался! Срам! – с досадой подумал Суворов. – Скорее, скорей обливаться!»
Вылить на себя ведро холодной воды сейчас хотелось больше, чем когда бы то ни было, – голова после вчерашнего была еще немного тяжеловата.
Он осторожно выскользнул из-под атласного одеяла, стараясь не разбудить жену.
Возле кровати, на креслах и просто на полу, была разбросана одежда.
Новенький генеральский мундир небрежно свисал с кресла, касаясь одним рукавом пола. Тут же, в кресле, легким комком белело нарядное подвенечное платье Варюты.
Парик закатился под стол.
А брюки лежали на другом кресле – Александр Васильевич едва увидал их под ворохом юбок и прочего кружевного хлама.
Суворов скривился.
Он не стал надевать брюк, а просто сунул ноги в ботфорты, накинул на плечи мундир и тихо вышел из спальни.
«Разве теперь сыщешь этого пьяницу Прохора? Дрыхнет где-нибудь с похмелья. И куда девали мой плащ? Засунули, пожалуй», – думал Суворов, идучи из одной комнаты в другую.
Ни Прошки, ни кого-либо еще из слуг не было видно.
Только подходя к буфетной, Александр Васильевич услыхал голоса. Он остановился, прислушиваясь, нет ли кого чужого, – Суворов был не одет.
– Не ждите, Прохор Иваныч, ступайте отдыхать. Ваш барин нонче долго будет почивать: Варвара Иванна спозаранку подыматься не любить! – говорил бойкий женский голосок.
– Чего спозаранку? Уже полдень, – ответил надтреснутый бас, видимо, еще не совсем протрезвившегося Прохора.
– С молодой женой и до вечерни проспишь! – усмехнулся буфетчик.
– Нет, вы не знаете Ляксандры Васильича, – твердил Прохор, – он встанет! Он, брат…
– А и встанеть, так обливаться не станеть, – перебила его все та же бойкая бабенка. – Варвара Иванна его враз на свой лад переделаеть. Сама от Паски до Рожества немытая ходить.
В буфетной загоготали.
Суворов вспыхнул.
– Прохор! – гаркнул он.
В буфетной сразу стихло. Дверь отворилась. На пороге стоял, моргая осоловелыми глазами, толстоносый Прохор:
– Чего изволите, батюшка барин?
– Вода у тебя готова?
– Готова.
– Подай плащ!
– Сейчас, – ответил Прохор и нетвердыми шагами пошел из комнаты.
«Я ж говорил – встанет!» – повторял он про себя.
IV
Женился – переменился.
Поговорка
Суворову быстро наскучила спокойная жизнь мирного обывателя.
На другой день после обручения Александр Васильевич, по совету отца, написал главнокомандующему Дунайской армией графу Румянцеву письмо:
«Сиятельный Граф!
Милостивый Государь!
Вчера я имел неожидаемое мною благополучие быть обрученным с княжною Варварою Ивановною Прозоровской, по воле всевышнего Бога!
Ежели далее данного мне термина ныне замешкаться я должен буду, нижайше прошу Вашего Высокографского Сиятельства мне то простить: сие будет сопряжено весьма с немедленностью…»
На другой день после обручения он и сам еще думал, что с молодой женой можно побыть в Москве несколько дольше. Но прошел только месяц после свадьбы, и Суворову уже стало невмоготу.
Ему казалось, будто он давно, невесть Бог с каких пор, сидит в Москве; будто там, на Дунае, идут бои, хотя прекрасно знал, что зимою нет никаких военных действий и что войска отведены на зимние квартиры. Ему казалось, что, пока он сидит здесь, другие генералы, не щадя жизни, сражаются за родину, а он променял бранный меч на женскую туфлю, на колпак добродетельного супруга.
Сразу все становилось немилым. И в первую очередь – жена.
Василий Иванович, скупившийся отапливать весь свой большой дом, жил зимою в одной горенке. А теперь, с женитьбой сына, оказались занятыми все комнаты: Варюта не привыкла стеснять себя ни в чем, а Сашенька тоже продолжал делать все по-своему – он спал в отдельной комнате от жены.
Варюта принесла с собою не очень много червонных, но зато постель у нее была пышная: гора пуховиков и подушек, голландские простыни, атласные одеяла.
Когда Варюта увидала впервые постель своего мужа – в углу комнаты лежала охапка сена, прикрытая простыней, в головах небольшая подушка, а вместо одеяла старый плащ (такую постель Суворов завел себе еще с детства), – Варюта подумала, что тут спит Прохор.
– Прохор, ты больше спать здесь не будешь! Убирай вон этот сор! – сердито сказала она. – И кто тебе позволил натащить в комнату сена! От него ж блохи разводятся!
– Матушка барыня, это не моя постеля, – оправдывался ни в чем не повинный Прохор.
– А чья же?
– Барина.
– Какого барина? Что ты вздор мелешь? – накинулась Варюта.
– Нашего молодого барина, Ляксандры Васильича.
– Ты лжешь, негодяй!
– Вот крест святой, не лгу! – крестился на образа Прохор.
– Ну, все равно, чья бы ни была, ей здесь не место! Убирай вон эту дрянь! – сердито сказала барыня, подбрасывая носком туфли маленькую жесткую подушку Александра Васильевича.
Прохор уже собрал в охапку сено, когда на крик явился сам Суворов.
– Я, Варюта, солдат, а не барин-лежебока! – строго сказал он жене.
– А я не за солдата выходила замуж, а за генерала, – возмутилась Варюта. – Какой же генерал спит эдак, на полу, на сенной трухе?
Суворов не переносил прекословия. Он совсем прикрыл глаза и без того низко опущенными веками и глухо сказал:
– Меня, сударыня, поздно переучивать!
И, обернувшись к Прохору, который все еще держал в руках злополучную охапку сена, не зная, что с ней делать, крикнул:
– Тебе говорят, клади на место!
Обозленная Варюта выбежала из комнаты.
Это была их первая стычка.
Два дня супруги не говорили друг с другом. Василий Иванович пытался мирить их, но напрасно: у обоих супругов был неуступчивый характер.
Дело обошлось как-то само.
Однажды Василий Иванович, встав поутру, хотел поговорить с Сашей о разных хозяйственных делах. Старик заглянул в комнату к сыну. Сашенька был уже на ногах – он всегда вставал очень рано: сидел у окна и читал «Описание жития и дел принца Евгения Савойского». Но в комнате он был не один: в углу, на Сашиной спартанской постели, занимая собою все его сено, сладко спала, завернувшись в голубое атласное одеяло, дородная Варюта.
Мир был восстановлен.
С этого дня Варюта не возражала против жесткого мужнина ложа, и каждый спал у себя в комнате. Да Варваре Ивановне спать в одной спальне с мужем было и неудобно: муж вставал еще до света, а она просыпалась, когда уже давно отблаговестили во всех церквах к обедне.
Пока Варюта спала, весь этот беспокойный, шумливый курятник, все эти девки-горничные не тревожили Суворова. Он в тиши мог спокойно читать, думать о войне, о походах, о славе. Но как только просыпалась жена, весь дом ходил ходуном. Тотчас же начинались хлопанье дверей, беготня, суета, шум. Было похоже, точно в крепость ворвался неприятель.
Варюта хлестала девок по щекам, за дверью всегда кто-либо сдержанно плакал.
Все это выводило Суворова из равновесия. В службе он был так же строг к солдатам, как и к самому себе, но избегал шпицрутенов и сам никогда не мог бы ударить безоружного.
Варюта просыпалась и тут же, в постели, пила кофе. Куда девались парадная чистота и опрятность первых дней, первой недели замужества!
Неряшливость Суворову была горше всего. Он во всем любил чистоту и порядок. Он от каждого солдата требовал опрятности, сам был чист и аккуратен, а жена не мылась по неделям.
Александр Васильевич пробовал урезонивать жену, но, кроме скандала, ничего из этого не получалось.
«Вот выбрал папенька! Знатного роду, а такая тетеха!» – думал иногда он.
И, наблюдательный, он прозвал ее в уме «фаготом» – за всегдашнюю крикливость.
Суворов уже месяц был женат, но все никак не мог привыкнуть к этому. Каждый день повторялась старая история: когда Суворов утром видел в своих с детства родных комнатах какую-то чужую румянощекую, полную женщину, он думал одно и то же: «Когда же уедет эта гостья?»
Он не привык к семейной жизни, не любил спокойно сидеть на одном месте. Это было выше его сил.
С женщинами Суворов сталкивался мало. Мать Александра Васильевича умерла, когда ему шел четырнадцатый год. С сестрами Саша не водился, – они были значительно моложе его, да к тому же он все дни просиживал за чтением: у отца в комнате стоял большой шкаф, набитый военными книгами.
Потом, с пятнадцати лет, началась военная служба. Ну, еще в лагере или на походе ущипнуть за мягкий бок какую-нибудь смазливую маркитантку, посмеяться и пошутить – это куда ни шло солдату. Это, по всей вероятности, не считал для себя непозволительным ни Тюренн, ни Монтекукули [40] . Но жить вот так, как он теперь, – байбаком, держась за женин салоп, – слуга покорный!
