Собрание сочинений в 5 томах. Том 3 - Семен Бабаевский

— Какое там еще дело? — спросил Мошкарев.

— Такое, какое меня касается, — так же весело отвечала Верочка. — Алексей Фомич, можно к вам обратиться по одному важному вопросу?

— Что ты придумала? — уже с гневом спросил Мошкарев. — Какие могут быть у тебя важные вопросы?

— Алексей Фомич, можно к вам обратиться? — не слушая мужа, снова спросила Верочка.

— Да, да, пожалуйста, — сказал Холмов. — Я слушаю…

— Возможно, мой вопрос покажется вам не очень серьезным, так вы на меня не обижайтесь, — смутившись и покраснев, сказала Верочка. — Алексей Фомич, это правда, что вы умеете играть на баяне? Правда, а?

— А кто вам об этом сказал?

— Вот именно: кто? — усмехнувшись, спросил Мошкарев. — Или сама придумала? Придет же такое в голову!

— Один человек сказал. — Верочка искрящимися, просящими глазами смотрела на Холмова, ждала ответа, не видя мужа и не слыша его слов. — Вы только скажите, это правда?

— Да, правда, — ответил Холмов.

— Ой, как это удивительно! — воскликнула Верочка. — И не думала, что вы любите музыку!

— Почему же не думала?

— Вот именно: почему? — спросил Мошкарев.

— Вы такой человек — и играете на баяне? Даже странно!

— Что же тут странного?

— Вот именно: что? — поддержал Мошкарев.

— Видите ли, Верочка, я играю весьма посредственно, без нот, по слуху, — как бы оправдываясь, ответил Холмов.

— Это ничего, что без нот! Значит, я могу спеть под баян? — вдруг радостно спросила Верочка. — Я хорошо пою! Особенно современные песенки. Подтверди, Антон!

— Подтверждаю, Алексей Фомич, — нехотя ответил Мошкарев. — Точно, Веруха — первейшая певица. Еще когда выступала в городской самодеятельности, то ей все завидовали.

— Как хорошо петь под баян! — задумчиво говорила Верочка. — И легко петь.

— К сожалению, у меня нет баяна, — сказал Холмов. — Да и, честно говоря, аккомпаниатор из меня никудышный. Вряд ли я смогу.

— Вот именно: вряд ли сможет, — вставил Мошкарев.

— Так это же просто! — уверенно сказала Верочка. — Любую песенку можно быстро разучить. Только вот баяна у вас нет. Как же так? Играете, а баяна не имеете?

— Да вот так. Не довелось приобрести.

— Ну, ладно, ладно, Веруха, хватит с пустяками приставать к человеку, — косясь на жену, сердито сказал Мошкарев. — Получила ответ на свой глупый вопрос и уходи. Дай спокойно побеседовать.

Обиженная, Верочка ушла.

— Ну, Алексей Фомич, принимайся за черешню, — сказал Мошкарев. — На вид бледная, а на вкус — красавица! Как-то лет пять тому назад дружок из Крыма, а точнее, из Симеиза, прислал два деревца. Не знаю, как такой сорт называется по-научному, а по свойски его окрестили «Ранняя радость». Рано созревает…

Черешню Холмов ел с удовольствием, хвалил и за сочность, и за вкус, и за аромат. Косточки и хвостики клал в пепельницу.

— Веруха помешала продолжить мысль, — сказал Мошкарев, тоже кладя черешню в рот. — Так на чем же я остановился?

— На Медянниковой, — напомнил Холмов.

— Да, да, на ней. Только вернее будет сказать: не на Медянниковой, а на ее украшательствах и неуместных в ее положении аполитичных улыбочках, — уточнил Мошкарев. — Как же так можно, Алексей Фомич, райком — это в высшей степени политическое учреждение — превратить в какой-то, извините, цветочный салон? Разумеется, я не мог пройти мимо такого безобразного факта и счел своим долгом коммуниста написать жалобу.

— Зачем же жаловаться? — спросил Холмов, продолжая есть черешню. — Тут, Антон Евсеевич, я с тобою решительно не согласен. Я был в райкоме, видел и красивую мебель, и светлые, чистые комнаты, и ковровые дорожки, и много цветов. Какие же это безобразные факты? Мне такой райком нравится. В нем есть что-то новое, то, что радует.

— Нравится? Новое? — удивился Мошкарев. — Странно это слышать от тебя! Видный партийный деятель, как же такое украшательство могло тебе понравиться? А, к примеру, в твоем кабинете были цветы? И, к примеру, ты улыбался, когда к тебе приходили коммунисты и беспартийные?

— Не было у меня в кабинете цветов, и я редко улыбался, — с грустью в голосе ответил Холмов. — И это плохо! И я, извини, никак не могу понять, что же плохого в том, что в райкоме цветы, а секретарь райкома улыбается коммунистам и беспартийным? Ты даже это назвал безобразным фактом!

— Конечно безобразный! Вот документ! Чтобы не быть голословным, я зачитаю выдержки из своего сигнала, направленного лично первому секретарю ЦК. — Мошкарев взял из коричневого шкафа папку, быстро полистал ее, отыскал нужную бумагу. — Вот копия моего сигнала. Раньше я писал карандашом, под копировку, а теперь пишу на машинке. Техника шагает вперед!.. Ну, преамбулу, короче говоря, общую политическую оценку этого, я снова утверждаю, безобразного факта, я опускаю… Начну вот отсюда, с четвертой страницы: «…хотя, дорогой товарищ первый секретарь ЦК, я могу, допустить, что внешне не только вежливая, улыбающаяся личность секретаря райкома, но и окружающая его обстановка, как-то: мебель, цветы и прочее — тоже имеют на посетителей определенное психологическое воздействие. Но какое? Вредное, разлагающее. Если неглубоко брать вопрос, то в какой-то мере правильно и то, что красивая мебель, ковровые дорожки, цветы как летом, так и зимой украшают облик руководителя. Но как? Исключительно с безыдейной стороны. И тут встает главный вопрос: а не рано ли мы в погоне за эдакой показной демократией встали на путь попустительства и внешнего украшательства? И всегда ли и везде ли, где надо и где не надо, мебель и цветы играют для жалобщиков облагораживающую роль? И верно ли то, что попустительство под видом демократии дает человеку идейную закваску? Тем более в делах политических? Отвечаю: отнюдь нет и нет! Как нам известно из художественной литературы, цветы, красивая мебель всегда в прошлом играли положительную роль в женской, извините, „политике“ в кавычках, а также в будуарах молодых графинь. Мы же воспитываем, извините, не графинь и, извините, не женских кокоток, а, короче говоря, нашу целеустремленную, героическую молодежь. И снова встает вопрос: могут ли в наше время те же цветы и та же шикарная мебель, которые служили для буржуазии предметом роскоши, всегда и повседневно быть нужными, как воздух, в стенах райкома? Отвечаю резко отрицательно: нет и нет!»

Мошкарев читал и, любуясь слогом письма, слушал свой голос, радовался своему умению, как ему казалось, умно и красочно излагать мысли. Оторвавшись от чтения, он уставился на Холмова. Взгляд его как бы говорил: вот, мол, хоть ты и Холмов, а такое тебе никогда не написать.

— Далее я бросаю беглый взгляд на героическую историю нашей партии, — говорил Мошкарев, перелистывая рукопись. — Тут идет экскурс в прошлое. Читать это тоже не буду, Продолжу вот тут, на восьмой странице. Можно с этого места… «Партийная жизнь — это воплощение марксистско-ленинской диалектики. И улыбаться секретарю райкома среди стильной мебели и ярких цветов по всякому поводу и без всякого повода, при всех случаях и без случаев совершенно не подобает. Это есть идейное заблуждение Медянниковой, и его следует еще в зародыше категорически запретить. Медянникова не дипломат из ООН и не посол, а секретарь райкома. А секретарь райкома должен знать, что в нашей жизни, в ее повседневном течении, есть еще немало теневых сторон и очень много таких наболевших вопросов, при решении которых секретарь райкома улыбаться просто не имеет права, ибо он должен быть идейно подтянут, по-деловому суров и даже, если нужно, по-деловому гневен. Зачем же, спрашивается, Е. П. Медянниковой понадобилось на практике насаждать и пропагандировать такую идейную аполитичность и такой утопический райком? Наши великие вожди учили нас: украшением большевика являются отнюдь не цветочки, а деловая скромность и суровая деловитость. Так неужели Е. П. Медянниковой эта простая истина неизвестна? Неужели она не знает, хотя бы из примеров художественной литературы, что всякие цветы, как правило, не обладают скромными расцветками? Если ей и это неизвестно, тогда совершенно не попятно, как такой политически близорукий человек мог стать во главе райкома? Поэтому, дорогой товарищ первый секретарь ЦК, я уверен, что для пользы нашего общего дела нужно, чтобы Медянникова незамедлительно прекратила свои безобразные выходки и познала бы прошлое из жизни нашей партии. Я сам мог бы рассказать ей, как в тысяча девятьсот тридцатом году в городе Нерчинске, чему я сам был свидетелем, райком партии размещался не в хоромах с высокими окнами, а в двух маленьких комнатках и без нужной мебели. О цветах и прочих атрибутах никто и не помышлял. Главное было не цветы и не улыбочки, а ожесточенная классовая борьба как в городе, так и в деревне, а также борьба за быстрейший переход страны на рельсы социализма. В этих комнатушках было все: и приемная, и кабинеты, и общая канцелярия…»