Три короба правды, или Дочь уксусника - Светозар Чернов

— У меня нету, — Дурново отдернул занавес и показал пустой подоконник с одиноким бокалом. — Я бокал у лакея с подноса брал. А что, уже кончилось?

— Похоже на то, — кивнул головой Федосеев.

— Вон, дипломаты уже отчалили от скалы, значит в ней не осталось уже ничего, — сказала Радзивилл.

— Скоро в залу позовут, — вздохнул Оржевский и поманил лакея, на подносе у которого заметил откупоренную бутылку. — Хозяйка новое выставить поскупится.

Вслед за лакеем потянулись к Оржевскому и дипломаты. Монтебелло с Марокетти, неотрывно глядя осовелыми от шампанского глазами на уплывавшую от них бутылку, шествовали за нею, словно крысы за волшебной дудочкой Крысолова. По пути они зацепили бразильца, оставленного г-жой Пистолькорс в одиночестве, и втроем присоединились к кружку претендентов на последнее шампанское.

— Какой невыносимой холод, — сказал Монтебелло, растирая руки. — У меня руки онемели от этих бутылок и этой глыбы. Да еще шампанское ледяное просто. Они здесь в России специально его морозят что ли? Скажете, любезный Марок, как вы здесь прожили столько времени?

— А я привык, — сказал барон Марокетти. — Хорошее вино да побольше дров скрасят ваше существование в любой мороз.

— А меня этот холод так удручает. Как мой отец мог так долго выжить в этом климате? Мы сейчас ремонтируем посольство, где я намерен провести большой франко-русский бал, так что у нас нет ни дров, ни вина. И двери все время настежь, потому что русские рабочие постоянно припирают их чурками, чтобы не надо было лишний раз открывать. А как вы, д’Абреу, переносите такие страшные холода?

Петр Николаевич мгновенно высунулся из-за занавески и вперил взгляд в бразильца.

— Барон прав, — сказал д’Абреу, не замечая пристального взгляда Дурново. — Старый ром, много дров и хорошенькие женщины… Хотя даже они не всегда помогают забыться: Вчера из-за больших морозов у меня в клозете всплыли пиявки! Пятый год здесь живу, а такого еще не бывало.

— Подумаешь, пиявки! — сказал Федосеев. — Мы с генералом Черевиным и еще одним лицом, имя которого я не смею назвать, однажды так укушались, что у нас изо всех щелей черти зеленые полезли. Мы ловили их и вязали полотенцами, а упоминавшееся лицо било их по головам бутылками. Знатно мы тогда повеселились! У меня до сих пор отбитые на левой руке пальцы плохо шевелятся.

— Пиявки лучше любых шарлатанских средств при бессилии, виконт, — сказала бразильцу княгиня Радзивилл. — Я только что слышала, как генерал Келлер с другими господами очень бурно обсуждали этот вопрос. Вот Грессер не был бы дурак, не колол бы себе всякий «виталин», а ставил бы пиявки, так и жив был бы. Кстати, пиявки, выжившие на воле при таких морозах, отличаются особыми свойствами.

«Интересно, правду ли говорят, что княгиня Радзивилл претендует последнее время на место госпожи Федосеевой при генерале Черевине? — подумал Дурново. — Хитрая стерва. На немцев-то как злится! Еще бы не злиться, когда ее с треском выставили из Берлина с запрещением впредь появляться при дворе. Она, небось, ставит пиявки Черевину, оттого он на нее и внимание обратил. А так этот старый хрыч ничего не может, уже, говорят, Федосеева жаловалась.»

Дурново поискал глазами жену камергера Федосеева, которая была известна всему свету как любовница Черевина, брала взятки и обделывала через генерала разные дела. Петр Николаевич усмотрел ее у буфета, она была в роскошном желтом платье, отделанном кружевами и бантами, и, воровато оглядываясь, сама наливала в пустую чайную чашку коньяк.

— А еще пиявки способствуют росту, если ставить их за ушами и на лбу, — сказала Радзивилл.

Злые слезы выступили на глазах у Петра Николаевича, и он отвернулся к окну, чтобы никто их не увидел. «Что за страна такая, что всякая тварь меня, директора Департамента полиции, безнаказанно обидеть может», — подумал он.

— Дамы и господа! — В столовую, как всегда слегка прихрамывая, вошла хозяйка и громко хлопнула в ладоши, привлекая всеобщее внимание. — Прошу всех в зал.

Все бросились занимать лучшие места. Пока Петр Николаевич поправлял и одергивал мундир, столовая опустела. Только корреспондент «Петербургского листка», пронырливый толстяк в потрепанных брюках, суетился около буфета, допивая коньяк из почти пустой бутылки. Дурново вдруг почудилось, что сейчас двери закроют, и его не пустят. Поэтому он бросился туда, скользя по натертому полу, и у самых дверей столкнулся с бароном Марокетти и бразильцем, успевшим сбегать в аванзалу и прихватить оттуда бутылочку шампанского. Эту бутылку виконт зажимал теперь в своей двуугольной пуховой шляпе, которую он держал подмышкой.

В голубой зале была устроена сцена, являвшая собою зимний лесной пейзаж с заснеженным утесом. Петр Николаевич заметил, как передернул зябко плечами д’Абреу при взгляде на эту покрытую инеем скалу из папье-маше. По сторонам скалы торчали две ели, обильно увешанные картонными украшениями, новомодными немецкими стекляшками, многолетней выдержки пряничными звездами и превратившимися за много лет в гуттаперчевые конфетами. Задник сцены был сымпровизирован из нескольких персидских ковров, голубые атласные полотнища, подвешенные к веревке, натянутой поперек зала, изображали кулисы. Посреди сцены на стульях, освещенные разноцветными фонариками, замаскированными веерами из еловых лап, сидели мужики с балалайками и в сюртуках, а вдоль края нервно ходил по сцене, поглядывая на рассаживающихся гостей, элегантный господин в усах и с козлиной бородкой — знаменитый изобретатель салонной балалайки Андреев.

Петр Николаевич окинул взором собравшуюся публику, где редкая дама не сверкала бриллиантами, где глянцево блистали мужские лысины, где платья и мундиры идеально облегали великосветские телеса, и почувствовал себя убогим карликом, у которого спадают брюки, все висит криво-косо, а в поясницу впивается булавка.

Расфуфыренный бразилец обернулся, почувствовав пристальный взгляд Дурново, и Петр Николаевич тут же отвел взгляд и схватил часы, висевшие на шее. Цепочка, завязанная узлом, развязалась и с тихим шуршанием скользнула вниз. Д’Абреу хмыкнул и отвернулся.

— Еще не началось? — спросил у Дурново корреспондент, просовывая голову в дверь, и Петра Николаевича обдало жарким коньячным дыханием. Ему представилась вдруг статейка в презренном «Петербургском листке»:

«Особой оригинальностью отличался полуофициальный мундир т.с. П.Н. Дурново. Раздвинутые, словно нарочно, полы мундира являли благородному собранию белоснежную сорочку, пристегнутую к штанам никелированными английскими булавками самого большого размера. Сам мундир был артистически собран художественными складками наподобие римской тоги к левому плечу, где закреплен изящной розеткой из прихотливо завязанной орденской ленты. Сам знак ордена в характеристичной для т.с. Дурново манере покоился на другом плече.»

Петр Николаевич оглядел корреспондента и отметил карамельные пятна на карманах чужого пиджака, набитых конфетами, черные сальные волосы, зачесанные на плешь, нафабренные мещанские усики, сбившуюся в сторону накрахмаленную манишку с коричневыми разводами от коньяка, и, наконец, первый раз за вечер, ощутил свое превосходство. Корреспондент был не только так же мал ростом, но и ничтожен во всех смыслах. И Дурново захотелось унизить и растоптать этого щелкопера, чтобы затем с восстановленным чувством собственного достоинства сеть на свободное место.

— Только попробуй написать обо мне хоть слово! Газету закрою, а тебя вышлю! — сказал Петр Николаевич газетчику, и с удовлетворением увидел, как тот побледнел, а плешь его покрылась испариной.

Случившимся Артемий Иванович был раздосадован безмерно. В то время как он, православный христианин, вынужден будет провести светлый праздник Рождества Христова с клопами в кутузке, поляк с Луизой, две нехристи, будут сидеть на Конюшенной за праздничным столом, жрать гуся да еще и зубоскалить о нем.

— А ведь я говорил тебе, ляшское отродье: поехали домой! — выкрикнул он и погрозил Фаберовскому кулаком в зарешеченное окошко.

Подойдя к заиндевевшему стеклу, он подышал на него и глянул на улицу в протаявший в инее глазок. Из бурана выползли запряженные в огромную, волочившуюся по снегу елку трое городовых и поволокли свою ношу во двор участка.

Еще утром пристав отправил эту троицу пешком в лес, поскольку третьего дня приписанная к участку полицейская кляча околела прямо посреди Невы на обратном пути с Сенного рынка, доставляя провизию на все праздники. Бросив елку у крыльца, все трое ввалились в участок.

— Ну что, Нефедьев, елку привезли? — спросил у них пристав, как раз спустившийся вниз, чтобы поинтересоваться у кухарки, как же все-таки обстоят дела с самоваром.