Травницкая хроника. Консульские времена - Иво Андрич

Офицер разведки, «добившийся успеха», быстро открыл, что имеет дело с вздорной и пустой женщиной, прихоти и причуды которой нельзя ни предугадать, ни предотвратить. Эта «несчастная польско-венгеро-венская микстура», как прозвал госпожу фон Миттерер комендант земунского гарнизона, страдала избытком фантазии и болезненной, непреодолимой, ненасытной потребностью восторгаться. Она восторгалась музыкой, природой, нездоровой филантропией, старинными картинами, новыми идеями, Наполеоном и всем, чем угодно, лишь бы это выходило за пределы ее круга и противоречило ее семейной жизни, доброму имени и хорошей репутации ее мужа. Эта жажда воодушевления часто связывалась у госпожи фон Миттерер с мимолетной и капризной любовью. В силу фатальной и неодолимой потребности эта женщина с холодным телом и воспаленной головой время от времени увлекалась каким-нибудь мужчиной, обычно моложе ее, каждый раз уверяя, что в этом могучем духе и смелом сердце, исполненном самых чистых побуждений, она обрела рыцаря и родственную душу. И в силу той же фатальности обычно это были молодые, беспечные и талантливые люди, испытывавшие к ней лишь скоропроходящее и недвусмысленное влечение, как ко всякой другой встретившейся им на пути женщине, не оказавшей сопротивления. После первоначальных восторгов, при первом же соприкосновении, когда совершенно ясно выявлялась вся разница между ее возвышенной и бесплотной экзальтацией и подлинными намерениями мужчины, разочарованная Анна Мария впадала в отчаяние. «Любовь» превращалась в ненависть и отвращение к бывшему кумиру, к самой себе, к любви и к жизни вообще. Переболев, Анна Мария искала и находила пищу в восторгах и печалях другого рода и таким образом удовлетворяла свою врожденную потребность в кризисах и потрясениях. И так до первого случая, когда все начиналось снова.

Фон Миттерер много раз пытался объяснить жене ее заблуждения, образумить и защитить ее, но все было напрасно. Его «больной ребенок», уже не первой молодости, периодически, с автоматичностью эпилептика попадал в поисках чистой любви во власть новой прихоти. Полковник наизусть знал как первые симптомы, так и весь процесс «заблуждений» своей жены и всегда предвидел ту минуту, когда она, заплаканная и разочарованная, бросится ему на шею и сквозь рыдания скажет, что ее все хотят, но никто не любит.

Как мог существовать и на чем держаться такой брак? Как мог честный и серьезный человек переносить все это и заранее прощать – этого никто никогда не узнает; это останется одной из тех необъяснимых тайн, так часто неумолимо разъединяющих двух людей или же их неразрывно связывающих.

Не прожив с мужем и года, Анна Мария вернулась к родителям в Вену, заявив, что испытывает смертельное отвращение к физической любви и в этом смысле не признает за своим супругом никаких прав. Согласившись на все ее условия, капитан уговорил ее и привез обратно. После этого у них родилась девочка. Наступило кратковременное затишье. Но через два года все началось сызнова. Капитан махнул рукой и целиком погрузился в служебную жизнь земунского карантина[27] и в свою работу разведчика, смирясь с тем, что принужден жить с огнедышащим драконом, который непрерывно требует жертв, а за все, что получает, платит новым недовольством, новыми скандалами.

Как все сумасбродные, неуравновешенные женщины, красивая, вздорная и расточительная госпожа фон Миттерер делала все, что хотела, никогда толком не зная, чего она хочет. Бесшабашно отдавалась новому «вдохновению» и быстро отступала разочарованная. Неизвестно, что фон Миттереру было труднее терпеть и мучительнее видеть: ее увлечения или ее разочарования. И то и другое капитан сносил со спокойствием мученика. На самом деле эту женщину, посланную ему судьбою как незаслуженное наказание, он любил безгранично и неизменно, как любят больного ребенка. Все в ней было для него дорого, казалось необыкновенным и возвышенным. Все, что было в ней, на ней, около нее, вплоть до принадлежавших ей вещей, все это представлялось ему исключительным, прекрасным, достойным обожания и стоящим всяких жертв. Страдая от ее причуд и выходок, стыдясь перед людьми и втайне мучась, он в то же время дрожал при одной мысли, что эта очаровательная женщина может оставить его или что-нибудь сделать над собой, покинуть его дом или даже этот мир. Он продвигался по службе, девочка росла худенькая, серьезная и молчаливая, а госпожа Миттерер с неослабной энергией продолжала метаться, требуя от жизни то, чего та не может дать, переходя от восторгов к унынию и мучая как самое себя, так и всех окружающих. Неукротимый и непонятный бес, живший в этой женщине, с годами менял свой курс и обличье, но не проявлял никаких признаков послабления или успокоения.

Когда фон Миттерер довольно неожиданно был назначен генеральным консулом в Травнике, Анна Мария, в то время как раз переживавшая одно из своих сильнейших разочарований, сначала принялась бушевать и плакать, заявляя, что она не желает переезжать из полутурецкого городка, где она до сих пор томилась, на «настоящее турецкое кладбище» и не согласна увозить своего ребенка «в Азию». Полковник успокаивал жену, объяснял, что новое назначение означает важную перемену и скачок в его карьере, что придется немного помучиться, зато повышение оклада позволит обеспечить будущее дочери. В конце концов он предложил жене остаться с ребенком в Вене, если ей так не хочется ехать. Анна Мария вначале ухватилась за это, но быстро переменила решение и согласилась на жертву. Очевидно, полковнику не суждено было на этой земле прожить несколько лишних спокойных месяцев в раю, который создавало отсутствие жены.

Как только фон Миттерер подыскал дом и привел его более или менее в порядок, приехала жена с дочкой.

С первого взгляда было ясно, что этой женщине нужен в жизни большой простор. Она все еще была красива и моложава, хотя и несколько полновата. Весь ее облик: блеск безупречно белой кожи, удивительное сияние глаз, то зеленоватых, то темно-золотых, то серых, как воды Лашвы, прическа и цвет волос, походка, манеры и повелительный тон в разговоре – все это впервые создавало в Травнике впечатление силы и могущества, которые в своем воображении жители всегда приписывали иностранным консулам.

Дочь госпожи фон Миттерер, Агата, тринадцатилетняя девочка, совсем не походила на мать. Скрытная и молчаливая, не по летам взрослая, чересчур чувствительная, с тонкими сжатыми губами и отцовским пристальным взглядом, она ходила подле матери как вечный и немой укор, никогда ничем не выказывая своих чувств и на вид вполне безучастная ко всему окружающему. В действительности девочка с ранних лет была напугана и ошеломлена темпераментом матери и всем, что разыгрывалось между ее родителями, о чем она могла догадываться, и любила только отца, да и то какой-то беспомощной, пассивной любовью. Она относилась к разряду девочек, тоненьких и малорослых, которые, быстро развиваясь, рано становятся зрелыми женщинами в миниатюре и ведут себя то совершенно по-детски, то как взрослые, что всегда удивляет и сбивает с толку. Во всем полная противоположность матери, девочка была немузыкальна, любила одиночество и книги.

Сразу же по приезде госпожа фон Миттерер со всей энергией взялась за устройство дома и сада. Мебель была доставлена из Вены, мастера привезены из Славонски-Брода. Все было изменено, передвинуто и перевернуто. («Госпожа фон Миттерер строит новый Шенбрунн»,[28] – говорили во французском консульстве, сплетничая о «тех, по ту сторону Лашвы». Правда, и госпожа фон Миттерер, любившая французский язык и культивировавшая то, что она считала французским остроумием, не осталась в долгу. Насмешливо отзываясь о мебели госпожи Давиль, где, как мы видели, было много ловко прикрытых и замаскированных ящиков, она уверяла, что госпожа Давиль меблировала дом в стиле «Louis Caisse»[29]). Высокая ограда отделила сад от шумного и грязного базарного постоялого двора и конюшен. Весь старый дом Хафизадичей был перестроен по особым планам госпожи фон Миттерер, в которых не было ни конца, ни смысла, но которые отвечали или должны были отвечать каким-то высшим, ей самой неясным понятиям совершенства, блеска и аристократизма.

Как часто бывает с такого рода женщинами, с годами у нее стали появляться новые странности. Анна Мария страдала теперь манией чрезмерной чистоты. Но страдала не столько сама, сколько мучила окружающих. Все ей казалось не вполне свежим, плохо вымытым и недостаточно чистым. Со всем пылом, на какой только была способна, она взялась бороться с беспорядком и грязью. Меняла прислугу, терроризировала домашних, бегала, громыхала, разрывалась в борьбе с грязью, пылью, насекомыми и странными местными обычаями. Потом наступали дни, когда Анна Мария, вдруг обескураженная, теряла веру в успешный исход своей борьбы, отступала и, скрестив руки, в полном отчаянии смотрела, как беспорядок и грязь этой восточной страны надвигаются на нее отовсюду, выползают из земли, валятся с воздуха, проникают в двери, окна, каждую щель и медленно, но неуклонно овладевают домом и всем, что в нем находится, – предметами, людьми и животными. Ей казалось, что с тех пор, как она попала в этот город, ее личные вещи тоже выделяют из себя какую-то плесень и ржавчину и постепенно покрываются тонким слоем грязи, которую нельзя ни стереть, ни смахнуть.