Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89» - Ярмолинец Вадим

А Проскуров неожиданно низким и сиплым голосом завыл:

–Пра-а-а-а-а-ащай ка-афейная-а-а-а с-стра-а-на-а-а-а!

Это было вступлением к новому шквалу звука.

Проскуров, между тем, сорвал с головы кепку – лысина засияла под прожекторами – и стал выбрасывать руку с ней перед собой в такт тексту.

Слышны под землею железные стуки,

Рушится в небе торжественный храм!

Смерть! Костлявые руки тянет к нам!

Смерть!

Легкими пальцами Таржинский посылал в зал пулеметные очереди сигналов, которые разрывали черное пространство на куски, валящиеся на публику горной лавиной.

Рвутся на части слепые заветы!

Небо читает свой приговор!

Смерть! Костлявые руки тянет смерть!

Проскуров был в ударе. Швуим имел все основания гордиться своим открытием. Но это открытие грозило неприятностями. Аналогия певца с вождем мировой революции была очевидна всем, кто еще был способен соображать. Я оглянулся. Оба инструктора стояли у двери. Лица, совершенно белые в сполохах прожекторов, казались перекошенными ужасом масками. Я легко представлял, что они переживали в этот момент. У себя в кабинетах они привыкли слышать слова типа “рок-движение”, “рок-клуб”, “молодежная музыка”, и они были готовы курировать, утверждать, направлять все эти слова в правильное, рекомендованное свыше, русло. Здесь же они столкнулись не с безвредными словами, а с вырвавшимся на волю чудовищем, которое явно не подлежало курированию и направлению в правильное русло. Такое начнешь направлять, оно тебе в этом же русле выроет могилу.

Я захохотал. У меня вообще есть такое свойство – смеяться, когда я слышу хорошую музыку. В рамках своего жанра эта музыка была бесподобной. На западе “Ассоциация” могла бы спокойно выступать на больших аренах. Если Ингви Малмстин или Девид Мустэйн были самородками, то Таржинский был профессионалом, наработавшим блестящую технику многолетней практикой. Толик, я знал, окончил школу Столярского, потом консерваторию и играл на виолончели в филармонии. Акопов, кажется, тоже учился в консерватории. Ходивший в загранку Костя много лет исполнял для интуристов только западные шлягеры. Но смеялся я не из-за этого. Я представил, что в этот самый момент должен был чувствовать Гончаров. Мой хохот, неслышный в урагане звука, со стороны наверное походил на припадок. Я чувствовал, что Наташа схватила меня за руку и трясет меня, что она испугана, не понимая, что происходит со мной, и от этого я хохотал еще больше, чувствуя, как слезы заливают лицо.

– Смерть, простирает костлявые руки! – выл Проскуров. – Смерть!

И вдруг в зале загорелся свет, и в этом свете музыканты и зрители внезапно лишились того пугающего содержания, которым были наполнены минуту назад. На сцену, выкрикивая что-то в направлении Проскурова, поднимался один из инструкторов. В оглохшем зале слов слышно не было. Отвечая на его жестикуляцию, Проскуров протянул ему микрофон. Инструктор выхватил его и стал кричать в него, но микрофон уже был выключен. Видно было только, как он беззвучно раскрывает рот и очень оживленно машет свободной рукой. Потом сквозь воздушную вату стали долетать слова, склеивающиеся в отрывистые фразы и, наконец, проступил смысл: концерт окончен, все должны покинуть зал.

Часть аудитории, поднявшись, потянулась к выходу, но кто-то в зале вырикнул:

– Та я те щас пасть порву, прид-дурок!

– Кому это ты пасть порвешь? – крикнул в ответ инструктор, и с неожиданной прытью слетел со сцены.

Стали толкаться. Черное кожаное море смыкалось вокруг инстурктора, но тот упорно выплывал наружу.

– А ну порви ему очко на фашистский знак! – крикнули откуда-то сбоку.

– Кто сказал фашист?! – инструктор рвался к свету, но толпа отторгала его, гасила порыв.

– Только толкаться не надо, ладно?!

– Та я тебя!

– Менты! – крикнул кто-то, и снова погас свет. В темноте засвистели, затопали, свет снова включился.

– Механика на мыло!

Начинался хаос. Два милиционера, встав у входа, выталкивали зрителей наружу. В их планы явно не входило никого задерживать. Мы вышли из зала в числе последних. Перед клубом стоял Кузнецов. Сунув руки в карманы брюк, и склонив голову набок, он слушал одного из инструкторов.

– Видел? – спросил он меня.

Я кивнул.

– Ну, что скажешь?

– А что я могу сказать? Это же не выступление камерного оркестра.

– Сегодня не камерного, а завтра, глядишь и камерного, – он зло ухмыльнулся, потом снова повернулся к инструктору:

– Завтра Гончарова ко мне. Прямо с утра. Раком будет у меня стоять.

Из этой реплики следовало, что Гончарову удалось скрыться с места преступления.

Инструктор послушно кивал, утирая всей пятерней мокрый от пережитого лоб.

– Будешь писать? – снова обратился ко мне Кузнецов.

– О том, как вы прекратили концерт?

Он бросил на меня злобный взгляд и отвернулся к подошедшему милиционеру. Это означало, что я свободен. Обняв Наташу за плечи, я повел ее к лестнице. Когда мы поднялись на Ласточкина, она сказала:

– Я такое видела первый раз в жизни. Это было какое-то безумие.

– Ничего, товарищи из комсомола будут его лечить.

– Как?

– Как всегда. Стращать и не пущать.

– А что же еще делать?

– Я не знаю. Я знаю только, что это уже есть, и я не представляю, чтобы это можно было запретить. Ты никогда не слышала про такую группу “Черный кофе”?

– Нет.

– Это московская рок-группа. У них есть даже пластинка на “Мелодии”. Они должны приехать к нам этим летом. Будут выступать во Дворце спорта. Они играют попроще, чем АПМ, но в целом это та же самая музыка.

– А знаешь, я их понимаю. Я имею в виду Кузнецова. Это – страшно. Какой-то массовый психоз. Кого-то в этой толпе могут задавить.

– А футбол это не массовый психоз? Ты слышала, как вопят на трибунах, когда наш “Черноморец” забивает гол? И там тоже бывает кого-то давят. А потом толпа пьяных фанатов ходит по городу и горланит песни. И при этом кто-то может получить в глаз.

– То – спорт, а это...

– Искусство?

– Ну, да, – в ее голосе слышалась неуверенность.

– А если это назвать спортом, тогда все будет нормально? Получается, что все дело в терминологии. Как назовешь, так и будут относится. А тут назвали мероприятие концертом и народ ждет, что на сцену выйдут музыканты во фраках и исполнят Моцарта. А публика будет чинно так сидеть и слушать, а потом так же чинно хлопать. А это другой жанр.

– Получается, что рок-музыка и не музыка вовсе, – заключила она.

– Когда я был еще в школе, мне казалось, что это – единственное искусство. Но тогда музыка была другая. Мы слушали Yes, Genesis, Led Zeppelin. Именно слушали. Для меня это была настоящая музыка. Рок-музыка. Прошло десять лет, и все стало другим, хотя и эту музыку тоже называют роком. Может быть, это просто этап такой. Им надо переболеть, и все. Тем более, паралелльно все равно есть что-то еще. Ска. Новая волна. Джаз-рок. Под одну музыку танцуют, другую слушают, но металл предполагает другую реакцию.

– А почему же все помешались на этом металле?

– Да в том-то и дело, что не все! У нас вон есть “Провинция”. Лирический такой вокально-инструментальный ансамбль. Есть “Бастион” со своими одесскими куплетами. Есть “Кратер”, который играет хард-рок. Они все разные. Это наши начальники, которые ни в чем ни хрена не смыслят, видят в этом одно и то же. Им бы дать волю, они бы всех разогнали из брандспойта.

Я был так возбужден, что прощаясь не сделал обычной попытки поцеловать ее. Уже в подъезде я вспомнил об этом и обернувшись, увидел, как ее фигурка мелькнула в дверном проеме и исчезла. А возбужден я был потому, что уже представлял, как мне дадут очередное задание – написать про дебош в портклубе. Я не знал только, в какой форме мои начальники захотят увидеть выполненный заказ: в виде подробного репортажа или в виде статьи из обтекаемых фраз о враждебной культуре и недремлющих врагах, которые растлевают нашу невинную молодежь.

– Не думай об этом, – сказал я сам себе, и пошел домой, думая, ясное дело, только об этом.

Глава 15

Первым сталепрокатное производство мне показал Вадик Мукомолец. Мы познакомились с ним на конференции, устроенной для молодых газетчиков Союзом журналистов. Вадик был эталоном прагматичности. Он легко заводил полезные знакомства, пил с правильными товарищами и без колебаний выполнял их поручения. Он делал это безо всякого душевного надрыва, просто зная, что жить надо именно так, если хочешь чего-то добиться. Узнав, что я работаю в “Комсомолке”, он тут же предложил писать о своем заводе. Я согласился, поскольку мне нужны были авторские материалы, в том числе очерки о молодых специалистах. Когда я получил от него первый, то удивился, как шаблонно правильно он написан. Кем работает герой, кто наставник, что герою нравится в наставнике, как он перенимает его опыт, какое обязательство взял, как выполняет его. Показатели производительности. Второй очерк отличался от первого только именами героев. Это была именно та мертвечина, которую наша газета готова была поглощать в любых количествах, невзирая на объявленное стремление соответствовать требованиям нашего горячего перестроечного времени. Но хотя лозунги звучали по-новому, работа делалась по-старому. Все в жизни было четко поделено на то, о чем можно писать и что никого не волновало, и на то, о чем лучше не писать вообще, чтобы не врать. Для моего собкорра Вадика производимая им мура была средством заработка. Читал ли ее кто-либо, кроме меня и корректора, его не волновало. Он заранее выяснял, сколько нужно строк, и исправно выдавал требующийся объем штампов. Беспокоило его только одно – чтобы при разметке ответсек не забыл внести его имя в платежную ведомость. Это был настоящий профессионализм. Таким же профессиональным было его решение начать свою карьеру с заводской многотиражки, где он собирался поступить в партию, что обеспечило бы ему дальнейшее продвижение по службе. Он говорил об этом открыто, как говорят о том, что зимой, если не хочешь простудиться, надо теплей одеваться. Я не исключал, что в один прекрасный день он мог стать моим начальником, и воспринял бы это легко, как само собой разумеющееся развитие событий. И объяснял бы мне, что можно писать, а что нельзя. Но пока он водил меня по цехам, как важного гостя. Еще бы не важного! С моей помощью он увеличивал свой заработок рублей на 30 в месяц!