Дневники 1941-1946 годов - Владимир Гельфанд

Поздно вечером я пошел по селу вдоль по улице, выходившей в степь. Если кто-то встречный на меня смотрел подозрительно - я делал вид, что направляюсь в ближайшую хатенку спросить молока и хлеба. Я был к тому же голоден изрядно.

В одной из окраинных хаток я остановился. Хозяйка угостила меня молоком со свежей пышкой и разрешила мне переночевать в саду. Дома она боялась меня положить, так как были беспрерывные облавы на бойцов.

Я дождался утра, ибо ночью ходить по селу не разрешалось - оно было на особом положении ввиду близости фронта. Хозяйка дала мне в дорогу с собой пышку.

Когда я отошел далеко от села, мне вздумалось свернуть на дорогу. Там встретился мне патруль, проверивший мои документы. Я показал расписку, что у меня отобрали винтовку с патронами. Там стояла печать погранвойск НКВД и патруль, посмотрев на нее, даже не прочтя содержания, разрешил следовать дальше.

По дороге я нагнал группу с призывниками 24 года, которые направлялись из Шахт в Сталинград.

Встрепенулся, пролетев чуть ли не задевая лапками, над головами, воробей, и сел недалеко.

- Жид, жид полетел! - бросились они за птичкой с криком, сшибая его палками. Я быстро отстал от них.

- Боец, куда идешь? - окликнул меня лейтенант боевого эскадрона, расположившегося в степи на отдых. Я рассказал. Они, бойцы (все калмыки), пригласили меня покушать с ними. Я не отказался.

Варили они пару барашек. Жирные, признаться, эти барашки были. Я хорошо подзакусил.

Калмыки - славный народ, гостеприимные и добрые, угостили меня по приказу их лейтенанта, вдобавок, сухарями. Я почитал им стихи, отрывки из дневника. Они спросили какой я нации. Я страшно не люблю ни сам спрашивать, ни когда меня спрашивают об этом. Сказал русско-грузин. Отец, дескать, русский, мать - грузинка. Один из них, заявил мне: вы русские, нехороший народ, не любите нацменов, никогда не окажите им помощи, поддержки, не выручите в беде. Вы бы не угостили калмыка, если бы тот оказался в вашем положении. Что ему было тут сказать? Я ответил, что все люди неодинаковы, и что среди всех наций есть часть плохих людей.

Рассказал им случай как был оставлен нашим лейтенантом, когда мы шли по пути из Мартыновки на Кутейниково. Было так: в Мартыновке меня встретил младший лейтенант с Моториным и его другом, младшим лейтенантом Анатолием из другого батальона. Они предложили мне ехать с ними.

В одном из селений, неподалеку, в десяти километрах от Мартыновки, нам встретился парень 25 года рождения, который там учительствовал (это было калмыцкое селение). С ним мы пошли в сад нарвали яблок. Я нарвал полную пилотку вкусных, сочных яблок. Одна калмычка наварила нам мяса и сделала пышек из наших продуктов, добытых в прошлом селении......

*** тому парню лейтенант подарил ракетник с тремя ракетами и дал пострелять из пистолета. Из моей винтовки он тоже настрелялся изрядно. Словом, парень был в восторге, и ему настолько понравилось с нами, что он, хотя ему нужно было в Зимовники ехать на другой день (там он живет), перенес к нам пару мешков муки и поехал на нашей конке.

В дороге начали скрипеть колеса. Их надо было смазать чем-то. Послали меня. Не успел я обернуться, как они уехали, побросав на дороге мои вещи. Яблоки забрали, бросив на дороге пустую пилотку. Гранату вытащили из шинели и оставили у себя - рыб глушить.

Больше я их не встречал. А ведь это не первый случай, когда младший лейтенант Егоренко оставляет своих бойцов. Помнится мне еще один подобный факт, вопиющий несправедливостью командира нашего взвода. Это было как раз перед тем, как наш батальон разбили немцы.

Мы шли. Не доходя деревни дорогу стали обстреливать. Все растерялись, отстав от нашего взвода, предводительствуемого тачанкой. Егоренко тоже отстал, отстала и лошадь, на которой любил ездить он верхом и в упряжке, но которая усталая, голодная и непоеная брела дальше. Еще два бойца отстали и шли где-то сзади. Только началась стрельба из минометов, мой командир бросил лошадь не разнуздав, и побежал что духу есть к тачанке. Он вперед, я - за ним. Повозка тронулась и никакие окрики уже не могли остановить ее. Я решил обогнать их и пошел по прямой дороге через поле, пренебрегая опасностью, возмущенный трусливым бегством большинства бойцов. Они же свернули в сторону, чтобы миновать опасное место, и окольным путем понеслись вперед, аж пыль столбом!

И все-таки я настиг их. Их лошади сильно устали и от бешеной гонки трусливых беглецов еле плелись дальше.

- Товарищ лейтенант ведь не делают так - бросить бойцов в минуту опасности и бежать без оглядки, когда вашим подчиненным может угрожать гибель.

- Где я вас должен разыскивать, чтоб подождать, Гельфанд?

- Да я же был рядом, кричал чтоб остановились, ругался, наконец, когда нагнал уже почти было вас в дороге. Я шел все время рядом с санинструкторской повозкой, которая следовала за вашей, но отстала, когда бежали вы. Вы же командир, комсомолец. Это не по-товарищески и не по-комсомольски, где же тут взаимная выручка в бою? Мне не было страшно, но боль ног и справедливость заставили меня идти прямой дорогой, догонять вас. Вы же командир, комсомолец. Как вы могли допустить такое трусливое бегство, когда там оставались ваши бойцы.

- Хватит разговаривать. Сволочь вы, товарищ сержант - проговорил он скороговоркой, и больше мы к этому не возвращались.

Выслушав мой рассказ, калмыки согласились со мной и поведали мне, как один русский их угостил вином тайком от товарищей. Значит, есть и хорошие люди среди русских - такой они сделали вывод. Расстался я с ними через пару часов сытый и довольный этой встречей.

По дороге я заметил паровоз доверху наполненный бойцами. Когда через полчаса нагнал его на полустанке - вижу, как будто меня ожидают. Я обрадовался, не знал еще куда он едет, ведь до Котельниково километров 70.

Какова же была моя радость, когда я узнал, что он едет именно до Котельникова. Как я доехал до места - не буду говорить - трудно, конечно, пришлось мне, ибо паровоз так был набит доверху, что можно было сорваться оттуда - давили кругом отчаянно, но доехал, и быстро сравнительно.

30.07.1942

На вечерней проверке.

Только сейчас могу писать, несмотря на страшную головную боль и трудности письма в это время и при данных обстоятельствах. Завтра, может даже сегодня уже, если не будет темно, опишу дальнейшие приключения мои и причину, по которой не смог сегодня писать.

Письма тоже не писал. Письма отправил когда приехал сюда, 28 июля.

31.07.1942

Утром перед завтраком во взводе при пересыльном пункте. С 28 числа я здесь. В школу отсюда без знаний устава попасть трудно. В УР свой тоже вряд ли попаду, но буду настаивать, чтобы меня послали туда.