Птенец - Геннадий Михайлович Абрамов

Ивана зашикали. А Катенька, пытаясь вернуть безоблачное прошлое, сиропным голоском попросила:

— Читай, Игорек. Про стыд. Пожалуйста, прочти про стыд.

Дунайский в волнении закурил. Иван внимательно следил за ним, и как только почувствовал, что поэт собрался и сейчас продолжит, опередил:

— Муру всякую слушать. Мужики, гитарку бы, а?

— Молчать! — Дунайский швырнул под ноги сигарету. — Если вам, мужлану, не дано слышать поэтическое слово, так не мешайте тем, у кого это свойство есть. И ступайте отсюда. Уходите, мы вас не держим.

— Мозгляк надутый, — сказал Ржагин, не повышая голоса. — Кропаешь импотентную поэзию, а тебе кажется, что работаешь для элиты? Мужлан тебя не поймет, да? Ох, вы придурки мои поэтические. Да пару строк твоих послушать, и не ошибешься — дребезня на постном масле. Между прочим, могу доказать.

Легкий ропот среди ребят, недоумение, стадная готовность к отпору, однако у двух-трех Ржагин заметил в глазах и иное — сдержанное удовлетворение, интерес. Дунайский поднялся и медленно двинулся к Ивану.

— Девочки, — сказал весело Ржагин. — Придержите кумира за фалды, пока он меня не рассердил. Я ведь прямолинейный, я — вмажу. Зачем вам паника, шум, человек за бортом? Ни к чему.

Дунайского взяли сзади за руки, утянули и усадили на место.

— Ладно, — сказал Иван. — Пусть тебя позорят разбором те, кому это по штату положено. Стихи, говоришь? Что ж, давай сражнемся. Состязание в импровизации. Идет?

Дунайский, налитый гневом, не слышал, а ребята заинтересовались.

— Как это? Классическая импровизация? На глазах у всех?

— Классическую, думаю, не потянем. Четверостишие или лимерик. На заданную тему.

— Ух ты. Даже лимерик? — ехидно спросила Катенька.

— Даже, — отрубил Ржагин, не глядя на нее. — Публика кидает тему, а мы с поэтом выдаем. По очереди.

— А судьи кто?

— Вы. Народ.

Девушки оживились, заерзали. Зашептали: соглашайся, Игорек, куда ему, покажи, чтоб нос не задирал. Дунайский раздраженно отмахивался, а потом вдруг приосанился и построжел.

— Хорошо, — выдавил он. — Я согласен.

Ржагин, потирая ладони одну об другую, довольно зашагал перед сидящими взад-вперед.

— Чудненько. Обговорим приз. Если выигрывает он, ему почет, цветы и объятья, а я исчезаю. Схожу немедленно, ночью, на ближайшей же остановке. Во всяком случае, до Иркутска уже не буду мозолить вам глаза. Хотите наказание покруче — ради бога, я готов. Но если профессионал обмишурится, пусть... на брюхе в каюту ползет. А здесь — песни и танцы. Да, и самое главное. Чтоб впредь не смел читать при мне «свою томную дохлую лирику». Цветов, славы — ничего этого мне не надо, я буду удовлетворен и малым.

— Условие принимаю, — заметно спокойнее проговорил Дунайский. — И хочу уточнить. Какое четверостишие? С парной рифмой или перекрестной? Сколько времени на обдумывание? И по каким параметрам оценивать?

— Рифма любая. Свобода. Конечно, не верлибр, а то чепуха получится. Три минуты на обдумывание — поблажка для профи, потому что нам, любителям, хватит и одной. А насчет оценки беспокоиться не стоит — оценят. Не мужланы сидят — филологи.

— Кто первый начнет?

Иван пожал плечами:

— Ваш, наверно.

— Почему же?

— Признанный. Идол.

— Так нечестно.

— Девушки, мы со сменой мест. Вторую тему начну я, третью он, и так далее. Справедливо?

— И сколько всего?

— Судьи решат. По коням?

Девушки сгрудились, о чем-то заспорили, парни, повскакав с мест, сунули головы в кружок. Ржагин спокойно прогуливался, заложив руки за спину. Дунайский, оставленный в одиночестве на краю лавки, мял руки и раскачивался. Почему он решил соревноваться, думал Ржагин. Буза, шутка — и все же? Со мной, со случайным прохожим? Так уж позарез ему надо меня ссадить? Или падает популярность, а тут представился случай подтянуть пошатнувшийся престиж, как петли на дырявых чулках? Я б ведь с ним ни за что не стал, если б действительно был силен в искусстве импровизации. Соревноваться с таким, даже в шутку, — не уважать ни себя, ни поэзию. А так, чтобы сбить с копыт вонючего кретина и заодно с приятностью скоротать вечерок, — можно и похулиганить. Спиридон Бундеев не встал бы в позу, не обиделся, напротив, он бы меня сейчас поддержал. Сказал бы, озоруй на здоровье, Хохотало, только, пожалуйста, никакой отсебятины, цитируй, пожалуйста, точно, а то я тебя знаю, ты и присобачишь, не дорого возьмешь. Неизвестно, правда, способны ли они оценить действительно свежее, новое? Способны ли вообще понимать авангардную зафикушечную поэзию?.. Ну, Шаня, это мы сейчас увидим.

— Первая тема, — объявили в штабе: — Любовь, река, теплоход.

Ржагин поднял руку, показывая, что готов. Дунайский, низко склонившись к коленям и взяв голову в руки, думал. Его легонько подстегивали, считая минуты:

«Две, три», — он не укладывался. «Сейчас, сейчас», — и наконец сдался:

— Три строки.

— Читай, читай! — призывали нетерпеливые девушки.

Он вскинул гордую голову и прочел:

— Черную гладь реки бьет любовный озноб. Бедные поплавки...

Ему сдержанно поаплодировали.

Взгляды обратились на Ивана, и он отчеканил:

— Жутководье. В гиблом месте из воды — то кедр, то ель. Но любовь не сядет вместе с кораблем моим на мель!

Кто-то хихикнул, кто-то застыл в удивлении, кто-то заулыбался. Свернувшись в кружок, присяжные весело засовещались.

— Прошу учесть, — громко подсказал Ржагин, — у него нет конца!

Бутончик из голов раскрылся, и они объявили:

— Ням-ням. По ровня́м.

— Засудили, — пробурчал Иван, нисколько не расстроившись. — Ну, воля ваша, а Сибирь наша. Еще не вечер, господа присяжные заседатели.

— Вторая тема: любовь и быт, их взаимовлияние и взаимопроникновение.

— Ох, и далась вам эта любовь.

Иван пошагал на всякий случай секунд тридцать и, обернувшись к судьям, прочел:

— Чем больше в весеннем воздухе пенья, тем второстепенней квартиры значенье!

Один из филологов разразился откровенно непотребным смехом. Девушки заулыбались, роняя в ладони сдавленные смешки.

— Я профессионал, — улыбаясь, напомнил Дунайский. — Сочинять галиматью не мое дело.

Ему постучали — время, и кто-то, осмелев, справедливо предложил представить на суд настоящее, а не,