Музыкальная шкатулка Анны Монс - Екатерина Лесина

Пожалуй, сейчас она, как никогда прежде, походила на престарелую медведиху, оправдывая данное ей в народе прозвище. И седина в волосах, которые нет-нет да и выбивались из-под черного платка, печалила Петра так же, как и внезапные приступы слабости, все чаще одолевавшие Наталью Кирилловну.

Она же, упрямая от рождения, не желала и слышать про докторов. Иноземцы, мол, что от них хорошего? А травяные отвары, которые подавали ей от сердечной слабости, не особо-то помогали.

— Живешь беззаконно… людей бы постыдился! Жену вон позабыл. А она тебе сына родила. Съездил бы, проведал, порадовал ее…

Наталья Кирилловна зудела привычно, но не зло.

— А то все на Кукуе и на Кукуе… — Она вдруг обожгла Петра взглядом черных глаз. — Что, так хороша немка, что забыть ее не можешь? Прежде-то небось ты к одной юбке не привязывался…

Она верно его укорила: матушка, которая, несмотря на всю любовь к Петру, видела многие его недостатки и мирилась с ними. Охоч был Петр до женщин, до того охоч, что порою не в силах был управиться со своими порывами. Сколько раз случалось ему отвлекаться из-за прехорошенького личика, бросать все, силясь унять зуд в чреслах. Он же был столь силен, что не хватало воли, выдержки, чтобы приличия соблюсти, ночи дождавшись.

И, отпуская жертву — впрочем, Петр вовсе не полагал женщин, которых он одаривал пылкой и скоротечной любовью своей, жертвами, — он зачастую не помнил и лица. Имен-то и вовсе не спрашивал.

Но Анна… Анна — иное дело.

Она была хороша… но разве в этом суть? Красавиц много, но лишь одна заставляла его сердце биться скорее, и оно, утомленное вынужденной разлукой, влекло его на Кукуй.

Что до жены, то… нет, Петр не забывал о ней вовсе, скорее уж скучно ему было с нею, с Евдокией, которая только и могла, что лить слезы, жаловаться да причитать. Петра раздражали ее покорность и готовность услужить, ее робость, стыдливость и постоянные поминания Господа. В постели она была настолько же уныла, насколько и в жизни.

Зато сына любила искренне.

И молилась о нем, царевиче Алексее, и о Петре, и о матушке, которую, впрочем, недолюбливала. Хотя Петр и видел, что нелюбовь эта взаимна, и не понимал, отчего возникла она. Разве не сама Наталья Кирилловна жену ему подыскала? Чего уж теперь сердиться-то…

— Ты гляди, — матушка погрозила ему толстым пальцем. — Баба — бабой, но голову не теряй! Где ж это видано, чтоб полюбовнице больше, чем жене законной, Богом данной, доставалось? Да еще и немка… может, приворожила она тебя?

Глазами синими.

Волосами темными, которые и свои-то, без париков, хороши были. Телом сдобным, мягким, податливым. Смехом живым и голосом звонким.

Бесстыдством, что было ей к лицу, как и платья ее иноземные, легкие, соблазнительные.

Беседами неторопливыми, по местному обычаю, однако лишенными того словесного сора, которым пересыпаны были боярские речи. И рядом с Анной ему думалось легче.

А виделось — иначе.

Многое, ох, многое из того, о чем размышлял Петр, пришлось бы матушке не по нраву. Но разве не видела она сама, сколь сильно нужны перемены?

— Не давай ей волю, — тяжко охнув, Наталья Кирилловна присела на стул. — Это все Лефортовы штучки… голову он тебе морочит, а ты и рад.

Слушал Петр матушку, да не слышал.

Нет, к жене он заглянул и порадовался, когда вспыхнули глаза Евдокии, лишь она его завидела. На шею кинулась, с причитаниями, со слезами. И правда, ненадолго устыдился Петр, что позабыл ее. А наутро тесно ему стало в тереме, наполненном слугами, служанками, няньками, бабками-шептуньями…

Смотрят, крестятся за спиной, ладан жгут безмерно, наполняя и без того душный терем вонью. И Евдокия ходит, важная, что утка, опять на сносях, обеими руками за живот держится, хотя и невелик он еще. А все вокруг ей поклоны бьют, будто царице. Наследник же мал, криклив и страшен, хоть ему уже с полгода исполнилось.

Уехать?

Уедет. И полетят ему вслед письма жалобные.

«Здравствуй, свет мой, на множество лет. Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам, не замешкав. А я при милости матушкиной жива. Женишка твоя Дунька челом бьет» [1].

Словеса окружали, затягивали в омут вечного сонного своего существования. Нет! Прочь отсюдова, прочь… недалеко Немецкая слобода. И Анхен, Аннушка, которая ждет его с нетерпением, пусть и поостережется его показывать.

Горда она не в меру, будто и не дочка виноторговца, но самая что ни на есть графиня! И держать себя умеет. И порою глянет так, что сердце Петра страх сковывает. А ну как разлюбила?

Сказать бы кому — да только посмеются. Вон Алексашка всецело уверен, что Монсиха — иначе он Анну и не называет — весьма превеликую выгоду имеет. Разве не назначил Петр ей пансион в семьсот рублей? Разве не подарил свой портрет, алмазами отделанный, за который цельную тысячу уплатить пришлось? И до сих пор страшно было, как это он решился с этакими деньжищами расстаться за-ради бабской прихоти… но нет, все не то.

И, терзаясь смутными желаниями — не в силах были их удовлетворить случайные связи, — Петр вдруг понял, какой подарок он ей должен сделать. Вот только вновь представилась ему матушка, качавшая головой с укоризною: совсем ты, сынок, разум потерял! Разве ж царское это дело?

Царское.

Шкатулку он делал долго, своими руками, отчего-то ему казалось, что именно так будет правильно. Вот с механизмом пришлось повозиться, уж больно хитер был, да и недоставало Петру ловкости, сноровки в том, чтобы отладить его как следует. Благо, нашелся мастер.

Получилось хорошо.

И шкатулку Петр вручил ей самолично. Анна приняла подарок, и если и была удивлена, то виду не подала.

— Что это? — спросила она и, не дожидаясь ответа, провернула в замке ключ. Крышка приподнялась, и Анна увидела чудесную картину. Зеркало-озеро, лебеди и лодочка с фарфоровой, в полмизинчика, девушкой.

— Надо же… — голос ее дрогнул. — Я не думала, что ты помнишь… я тогда боялась упасть в воду. И лебеди, честно говоря, очень страшными выглядят… если вблизи посмотреть.

Рада ли она была такому подарку?

Или же прав Алексашка, что Анне нужны иные дары, куда богаче? Что она, как прочие немки, только и умеет — выгоду свою блюсти. Впрочем, разве сам Алексашка не таков? Может, отсюдова и ревность его непонятная?

Этим вечером Анна была задумчива, рассеянна и ни о чем Петра не просила. Блуждающий взгляд ее то и дело останавливался на Петре, но тотчас Анна спохватывалась, начинала улыбаться, говорить о чем-то… и он поддерживал беседу.

А и правда, вдруг — приворожила?

Пусть Лефорт твердит, что нет ворожей на самом-то деле и ведьмовство всякое — суть мракобесие, которому только бабы верят, но…

Но отчего же не в силах Петр расстаться со своею царицей… а и вправду, подумалось вдруг, вышла бы из Монсихи царица! Умеет себя держать, и подать тоже, и холодность ее, которая порою злила его, доводя до безумия, царице уместна.

Уж она бы не стала сидеть в тереме, дите обихаживая, семечки лузгая да выспрашивая бабок о том, к чему мыши снятся. Нет: понеслась бы в Москву, не боясь ни бояр, ни Натальи Кирилловны… А ведь похожи они! Мысль эта была неожиданна для Петра, и он моргнул, отгоняя ее. Не вышло.

Похожи, Бог видит, до чего похожи!

Не внешностью: матушка, сколько он себя помнил, уже была нехороша, стара, и старилась все быстрее. Но взглядом, неторопливостью суждений, спокойствием…

На сей раз уезжал он, не столько будучи чем-то недовольным, сколько пребывая в странной, несвойственной ему прежде задумчивости…

…Анна открыла музыкальную шкатулку.

Подарок… Царь щедр, пусть многие и почитают его скупым, приговаривая, что даже жена его законная не имеет особой воли в тратах и пансионом живет меньшим, нежели Анна.

О его жене думать не хотелось.

Была царица Евдокия, мать наследника, но где-то там, далеко, так далеко, что порою Анне эта женщина казалась чьей-то злою выдумкой. Петр редко о ней упоминал, а когда и говорил, то злясь и сетуя, что Евдокия глупа и покорна. Овцой ее называл.

И на сердце у Анны становилось теплее.

Нет, не было в нем любви к человеку, с которым Анну связали судьба и Лефорт, но все же мелочная женская ревность грызла его порой. Как бы ни хороша была Анна, сколь бы ни славили ее ум и прозорливость, но этого слишком мало, и участь ее определена.