Рождение разума. Загадки нашего сознания - Вилейанур Рамачандран

Другой парадокс состоит в том, что, даже несмотря на собственную принадлежность «Я» — по самому его определению, — оно в огромной степени расширено за счет социальных взаимодействий и, безусловно, может эволюционировать уже в социальном контексте. Первыми на это указали Ник Хамфри и Хорас Барлоу на конференции, которую организовали Брайан Джоузефсон и я в 1979 году.

Позвольте мне развить эту мысль. Наш мозг в целом представляет собой моделирующее устройство, необходимо создавать рабочие виртуальные имитации реального мира, в соответствии с которыми мы можем действовать. Внутри имитаций нам также нужно создавать модели разума других людей, поскольку мы, будучи приматами, чрезвычайно социальные существа. (Это положение называется «теория другого разума».) Надо делать это таким образом, чтобы иметь возможность предвидеть их поведение. Например, вам нужно понять, был ли укол зонтиком чьим‑то злым умыслом, а значит, он может повториться, или это была случайность — тогда инцидент исчерпан. Более того, чтобы эта внутренняя имитация была законченной, она должна содержать не только модели разума других людей, но также и модель саму по себе, то есть ее постоянные атрибуты — что она может и не может делать. Вполне вероятно, что одна из этих способностей моделирования эволюционировала первой, а затем подготовила почву для второй. Или — как это часто происходит в эволюции — обе способности развивались совместно, обогащая друг друга, достигая вершины самосознания, которое характеризует Homo sapiens.

На самом рудиментарном уровне мы уже видим наличие этого взаимодействия «Я» и «других» всякий раз, когда новорожденный младенец имитирует поведение взрослых. Высуньте язык перед новорожденным ребенком, и он высунет язык вам в ответ, трогательным образом размывая границы (условные барьеры) между «Я» и другими. Чтобы сделать это, он должен создать внутреннюю модель вашего действия, а затем «разыграть» ее в своем собственном мозгу. Удивительная способность, учитывая, что младенец даже не может видеть свой собственный язык, а значит, должен искать соответствие зрительному образу в ощущении его положения в пространстве. Мы знаем, что этот процесс производится специальной группой нейронов в лобных долях, называемых зеркальными нейронами. Я предполагаю, что эти нейроны хотя бы частично вовлечены в формирование «материального воплощения» самосознания, а также нашей способности «сопереживать» другим. Неудивительно, что дети, страдающие аутизмом (которые, по моим предположениям, имеют дефектную систему зеркальных нейронов), неспособны воссоздавать «теорию другого разума», не могут сопереживать другим, а также участвовать в самостимуляции, чтобы усилить свое восприятие собственного «Я», воплощенного в теле. Было бы интересно посмотреть, сможет ли аутичный ребенок (диагностированный в раннем возрасте) подражать взрослому, высовывающему язык, как это делают нормальные дети.

Без «теории другого разума» организм (или личность) был бы также неспособен краснеть (внешнее проявление смущения). (Как говорят: «Только люди способны краснеть — или должны бы…») Румянец стыда — это увлекательная тема, которая чрезвычайно интриговала Дарвина. Поскольку он является «непроизвольно выкинутым флагом» нарушения социальных запретов, это свойство могло эволюционировать как «маркер» или показатель надежности. Когда женщина краснеет перед своим любовником, она, по существу, говорит ему: «Я не могу обманывать тебя и изменять тебе, иначе краска стыда выдаст меня — мне можно верить, поэтому ты можешь доверить мне свои гены». Если это правда, можно ожидать, что аутичные дети не способны краснеть.

Помимо своего очевидного участия в сострадании, «чтении мыслей» и эволюции языка (см. гл. 4) зеркальные нейроны могут также играть непосредственную роль в возникновении другой важной способности нашего разума — так называемом обучении с помощью копирования, а следовательно, в распространении культуры. Белым медведям потребовались миллионы лет естественного отбора, чтобы получить свою шубу, а человеческий детеныш может приобрести навыки по ее изготовлению, просто наблюдая за тем, как его родители убивают медведя и снимают с него шкуру.

Как только система зеркальных нейронов стала достаточно сложной, эта замечательная способность — копирование и подражание — освободила человека от пут эволюции, основанной только на генетическом отборе, и позволила ему сделать быстрый переход к ламаркианской[65] эволюции. Как было сказано в главе 2, результат не заставил себя ждать, а распространение культурных инноваций, произошедших 50–75 тысяч лет назад, привело к так называемому великому скачку вперед который проявился в сравнительно внезапном рассеивании таких «случайных» культурных новшеств, как огонь, сложносоставные орудия, искусство, строительство жилища и т. д. Считается, что орангутанг, один из самых крупных приматов, обнаруживает способность подражать сложным навыкам: часто наблюдая за смотрителем, он подбирает клочки шерсти или даже может грести на каноэ по реке. Если наши сородичи вымрут, то он вполне сможет унаследовать землю.

Такой тип генетико-культурной созависимости предполагает, что классическая дискуссия о «природе и среде» в контексте психических функций человека лишена смысла, подобно спору о том, от чего зависит влажность воды — от Н2 или 02, из которых состоит Н20. Наш мозг сложнейшим образом связан с культурной средой, в которой произрастает. Взращенные волками в пещере или живущие в малокультурной среде (типа Техаса), мы вряд ли станем людьми, как и одна клетка не будет жизнеспособной без симбиотических митохондрий[66]. Марсианский зоолог, наблюдая за эволюцией гуманоидов, был бы поражен, увидев, что эти поведенческие различия (вызванные культурными традициями) между Homo sapiens постдвадцатого века и ранним Homo sapiens (около 75 тысяч лет назад — до великого скачка вперед) оказались гораздо большими, чем разница между Homo erectus[67] и Homo sapiens. Если бы он пользовался только поведенческим критерием, а не анатомией, то мог бы классифицировать первые два типа (поздний и ранний sapiens) как два разных биологических вида, а вторые (erectus и sapiens) — как один вид9.

В главе 2 я упоминал о синдроме «слепозрения», при котором пациент с поражением зрительной коры не может осознанно видеть световое пятно, но способен использовать альтернативный обходной путь в мозгу, чтобы безошибочно направить руку и дотронуться до этой точки. Бьюсь об заклад, что у такого пациента есть репрезентация светового пятна в его обходном нервном пути, но без зрительной коры он не обладает репрезентацией репрезентации, а следовательно, не имеет квалии, «заслуживающей упоминания». Напротив, при причудливом синдроме, называемом синдромом Антона, пациент слепнет вследствие повреждения зрительной коры, но он отрицает свою слепоту. По-видимому, у него возникает ложная метарепрезентация, но отсутствует первичная репрезентация.

Такое любопытное расщепление (или диссоциация) между ощущениями и осознаванием ощущений возможно только из‑за того, что репрезентации и метарепрезентации занимают разные зоны мозга, а потому могут повреждаться (или выживать) независимо друг от друга, по крайней мере у человека. (У обезьяны может развиться фантомная конечность, но никогда синдром Антона или истерический паралич). Даже у нормальных людей гипнотическое внушение может вызывать такие диссоциации (так называемый феномен «тайного наблюдателя»), что подводит нас к интригующим вопросам, например: «Можно ли с помощью гипноза устранить отрицание слепоты при синдроме Антона или продемонстрировать форму „слепозрения“, внушив слепоту зрячему человеку?».

Оборотная сторона всего этого состоит в том, что если у нас есть метарепрезентации сенсорных репрезентаций значит, у нас также есть и метарепрезентации моторных навыков и таких команд, как «прощальный взмах, рукой», «забивание гвоздя в стену» или «расчесывание волос», которые в основном производятся при содействии надкраевой извилины левого полушария (рядом с виском). Повреждение этой структуры приводит к расстройству, называемому идеомоторной апраксией[68]. Больные не парализованы, но если попросить их «имитировать» забивание гвоздя в стол, они сожмут кулак и ударят об стол. (Это не подражание: они не могут точно имитировать это действие, взяв в руку воображаемый молоток, как это сделал бы здоровый человек.) А если попросить пациентку имитировать расчесывание волос, она начинает барабанить кулаком по голове, несмотря на то что она понимает инструкцию и совершенно разумна в остальных аспектах поведения. Левая надкраевая извилина нужна для реконструкции воображаемого образа (явная метарепрезентация), намерения и сложного моторно-визуально-проприоцептивного «узла», который необходим, чтобы это выполнить. То, что репрезентация движения сама по себе не находится в надкраевой извилине, показывает тот факт что если вы действительно дадите пациенту молоток и гвоздь, он чаще всего без труда выполнит задание. Вероятно, реальный молоток и гвоздь играют роль «опоры», а значит, ему не нужно вызывать из воображения всю метарепрезентацию. (Я заметил, что некоторым из этих пациентов трудно даже посмотреть или указать на предмет, на который обращают их внимание, как будто их ощущение «преднамеренности» — «умышленности» до некоторой степени скомпрометировано.)