Моё поколение - Илья Бражнин

Ситников стал героем дня. Его окликали со всех сторон. Свиту его составлял почти весь седьмой класс. Даже Рыбаков, Никишин и Илюша, редко появлявшиеся на Троицком, нынче выбрались в этот уличный клуб. Вскоре к ним присоединился и Бредихин. Это тоже было редкостью, так как мореходы к ежевечерней «прогулочной повинности» гимназистов, гимназисток и реалистов относились иронически и отбывать её избегали. Но сегодня и Бредихин появился на Троицком, а появившись, тотчас подошел к Ситникову:

— Молодец, Павлуха. Давай благородную лапу. Ради тебя из богоспасаемой Соломбалы вылез. Помору Никишину здравствуйте на все четыре ветра. Рыбаков, Левин, здорово. Как дела? Ещё не удушили вашего лысого Петрония?

— Собираемся, — ответил Рыбаков усмехнувшись.

— Долго собираетесь. Смотрите, как бы он, пока вы собираетесь, вас самих не удушил.

Бредихин потолкался на Троицком в компании Никишина и Ситникова, прошел раза три-четыре взад и вперед между почтой и «Золотым якорем», потом решительно заявил:

— Ну, я отчаливаю.

Он попрощался и ушел, бесшумно ступая своими мягкими пимами. Часов около шести собрался уходить домой и Илюша. Он не любил шумной уличной толкотни и пришел сегодня на Троицкий ради Ситникова. Уже совсем собравшись уходить и поворачивая у почты в последний раз, он столкнулся почти вплотную с Альмой.

— Здравствуйте, премудрый гимназист! — крикнула она ему в лицо и показала ровный рядок зубов.

— Здравствуйте, — смутясь, ответил Илюша и, спеша проскользнуть мимо, задел рукавом шедшую обок с Альмой Аню Торопову.

Повернув у почты назад к Поморской и дойдя до «Золотого якоря», Рыбаков спросил у Илюши:

— Ну, как? Домой?

Илюша, пять минут тому назад задавший Рыбакову тот же вопрос, поспешно ответил:

— Пройдем ещё разок.

— А мы, пожалуй, домой двинем, — сказал Рыбаков, обращаясь к Никишину. — А?

— Эге, — отозвался Никишин. — Истина глаголет устами младенцев и глупцов. Пошли.

Они расстались. Илюша остался один. Снова мелькнуло смеющееся лицо Альмы.

— Прицепляйтесь к нам, премудрый гимназист, — позвала она и подставила руку калачиком. Илюша робко взял её под руку.

— Ого! Илюха кавалерит, — засмеялся сзади кто-то из семиклассников.

Илюша покраснел и не знал, что делать, о чем говорить. Выручила Альма, болтавшая и за него, и за себя, и за молчавшую Аню. Илюша хотел было сбежать, но Альма крепко держала его теплой в локте рукой. Через четверть часа он всё же ушел, сославшись на неотложный урок. Но домой идти ему не хотелось. Он пересек дорогу и вошел в ограду Рождественской церкви. Вокруг церкви четырьмя рядами стояли низкорослые тополя. Меж ними бежали заснеженные аллеи. Они были плотно утоптаны, потому что Ограда, как звали этот уголок архангелогородцы, издавна была местом уединенных прогулок.

Между тополей стояли скамейки, изрезанные перочинными ножами пылких гимназистов и реалистов. Не щадя ни скамеек, ни ножей, они запечатлевали угловатой резьбой имена или инициалы своих желанных подруг. Вечерами все скамейки в Ограде были заняты и Илюша не нашел ни одной свободной. Он медленно прошел аллею, потом повернулся к выходу. Тут навстречу ему через резную калитку Ограды ввалилась веселая компания гимназистов и среди них — Альма. Проходя мимо Илюши, она задела его боком и шепнула в самое ухо:

— А вы, однако, хитрый!

Илюша не понял её. Он вышел из Ограды и пошел по тихой стороне проспекта к Театральной улице. Возле музыкального магазина «Северная лира» он перешел через дорогу и прибавил шагу. Не доходя до Пинежской, он различил впереди Анину шубку, крытую синим сукном, её серую каракулевую шапочку и тотчас понял, почему сказала ему Альма: «А вы, однако, хитрый».

Он в самом деле хитрил. Таясь от самого себя, он поджидал в Ограде, когда расстанутся подруги; он знал путь по Троицкому и дальше по набережной до Архиерейской к высокому тороповскому дому, — он знал, что догонит её на пути, — и он догнал. Он хитрец, конечно, он хитрец! Но сейчас у хитреца угрожающее сердцебиение и сам собой замедляется шаг. Несмотря на это, фигурка в знакомой синей шубке приближается. Значит, она тоже замедляет шаг. Значит, и она хитрит. За спиной её — звонкий цокот каблуков о подмерзший тротуар. Она наклоняет голову чуть набок, словно прислушиваясь, и идет всё тише. Но шаги не приближаются. Она останавливается на углу. Потом медленно переходит с тротуара к набережной и прислоняется к перилам.

Шаги обрываются. Потом снова стучат за её спиной. Потом затихают… Он прошел мимо. Он не подошел к ней.

Илюша почти бежит, свернув в боковую улицу, и нещадно бранит себя: «Трус, трус. Страшный трус».

Назавтра он снова является на Троицкий. Она тут. Она проходит два раза от «Золотого якоря» до, почты, потом исчезает. Он пускается в погоню и нагоняет её возле Пинежской. Они идут в десяти шагах друг от друга почти до самого её дома.

Он отморозил ухо и не подошел к ней.

Софья Моисеевна смазывает ухо взятым у соседей взаймы гусиным жиром и сетует на то, что мальчиков заставляют в мороз ходить в холодных форменных фуражках. Илюша садится за тригонометрию. Синусы и косинусы безнадежно путаются в голове. Ухо горит. Это больно. Но боль странно приятна.

— Тебе нельзя выходить на улицу завтра, — говорит Софья Моисеевна. — Ты совсем отморозишь ухо.

— Нельзя? — Илюша непонятно хмыкает. Может быть, и нельзя. Но тем не менее назавтра он снова на Троицком, а чуть позже — снова впереди на пустынной улице короткая шубка. Она приближается. Потом вдруг поворачивает назад и двигается навстречу. Илюша приподнимает над головой фуражку. Аня протягивает книгу:

— Вы забыли у меня «Фиорды».

Он берет книгу:

— Спасибо. Да…

Они стоят друг против друга смущенные и неловкие. Он расстегивает шинель и снова застегивает. Она замечает, что у него распухло ухо.

— У вас болит ухо. Вы отморозили ухо, — говорит она озабоченно.

— Ничего. Это неважно.

— Нет, нет, закройте его. Ну закройте же! Ах, какой вы! Ну давайте я вам закрою.

Она сдергивает рукавичку и прикладывает теплую руку к его уху. Он чуть заметно пригибает голову и касается щекой кисти руки. Несколько минут они стоят молча.

— Наденьте мою шапочку, — говорит она решительно. — Так нельзя, вы совсем отморозите ухо.

Он отказывается. Она, не слушая его, снимает с себя шапочку, смеясь, натягивает на его голову и вскидывает его фуражку на русую корону своих волос. Они переходят к перилам набережной. Потом спускаются по санному съезду на реку.

Перед ними лежит огромное белое полотнище. Мутно блестит накатанная дорога к Кегострову. Они идут по дороге и выходят на середину реки. В полуверсте от них на высоком берегу мигает редкими огоньками город. От него наплывает на реку тихий шумок. Они поворачиваются спиной к городу и идут вперед. Вдалеке в устье тонкой полоской темнеет Черный бор. Город исчезает. Они стоят под низким темным небом. Кругом тишина, под ногами бесконечное белое поле.

Дома она говорит молчаливо оскаленному медведю:

— Хорошо как, Мишенька, рассказать невозможно.

Она очень серьезна. Ей немного страшно. Шкура медведя серебрится как снег. Дом молчит. Только в нижнем этаже, где живут приказчики, тренькает балалайка.

Илюша долго сидит в столовой, не снимая шинели. Данька спит. Софья Моисеевна убежала к соседке. У неё обжегся об утюг мальчик, и Софья Моисеевна бегает от матери к. сыну, не зная, кого прежде утешать.

Илюша слышит за стеной всхлипывания мальчика и, не зная, отчего он плачет, улыбается. Данька ворочается во сне и хмурит жидкие ребячьи брови. Он — вождь индейцев и в настоящую минуту мчится по бескрайней прерии на диком мустанге. Вверху кто-то глухо топочет и вскрикивает:

В оперетте ойра, ойра,В каждом доме ойра, ойра!

Дом наполнен возней и шорохами.

«Как мыши», — думает Илюша и улыбается.

Приходит Геся. Он улыбается ей навстречу. Она смотрит на него, отряхивая снег с шапочки:

— Ты что не раздеваешься? Что это за мода сидеть в пальто?

Он не шевелится. Он хочет ответить, но ему лень. Он хочет перестать улыбаться и не может этого сделать. Она подходит к нему:

— Что с тобой? Ты пьян?