Клан - Александр Прозоров

– Да, святой отец. Я стараюсь вести благочестивую жизнь и не знаю, кого мог обидеть так, чтобы подтолкнуть к преднамеренной лжи.

– Достаточно, сын мой, – остановил его инквизитор. – Степень твоего благочестия установит следствие с полной достоверностью. Пока же я, следуя наставлениям легата и регламенту по проведению расследования, исключил показания тех, из названных тобою лиц, кто мог совершить оговор… Дон Альфонсо де Тахо… У святой церкви ныне нет обвинений, что мы можем выставить против тебя, сын мой. Видать, Господу угодно было оградить тебя от клеветы и очистить твое имя от подозрений. Ступай, и да пребудет с тобой милость Божия…

Пустынник так и не узнал, кто из названных им инквизитору людей написал донос. В те дни он не думал о мести. Вырвавшись из зловещего подвала, он в тот же день собрал книги, золото, повесил на бок дедовский меч из смертоносной толедской стали и умчался в Картахену, намереваясь отплыть в земли менее кровожадных арабов. Однако в порту он услышал про новые земли, открытые за океаном итальянским мореходом, и, отложив побег на три недели, дождался торговой каравеллы и отплыл туда – в дикие места, ныне называемые Америкой. Подальше от инквизиции, доносчиков, родственников, которых уже начал смущать его слишком юный вид.

Снова посетил родные земли Пустынник только через триста двадцать лет. К этому времени научившиеся прятаться маги уже смогли добиться главного: внушить инквизиции и церкви, что те победили. А после исчезновения охотников за головами еще почти сто лет – три поколения смертных – колдуны посвящали общие усилия тому, чтобы превратить борьбу церкви с инакомыслием в легенду, в сказку. В глупый бред, который овладел умами злобных религиозных фанатиков и отозвался бессмысленно пролитой кровью миллионов невинных людей.

Память смертных коротка – они забыли, с чего все началось. Они поверили, что следователи инквизиции были злобными карликами, которые пытали случайных жертв, вымогая у них ложные признания. Но опытные мастера знают истину, они сделали нужные выводы из прошлого и теперь всегда требуют от учеников скрытности, строят защитные убежища, плетут магические коконы, защищающие их обитателей от любых ударов извне – от злобы людской, от дурного взгляда, от умелого колдовства, от нежданной беды, от плохого слова. Они отводят от себя глаза, копят знание, воспитывают последователей. И очень может быть, что скоро смертные все-таки ощутят на своих шеях крепкое ярмо от новых хозяев.

Пустынник резко переложил руль, подъезжая к тротуару, заглушил мотор, наклонился вперед и оглядел витрину магазина. Тарелки, графины, хрусталь. Что же, очень может быть, здесь и удастся отыскать что-нибудь интересное.

Ему повезло, причем дважды. Войдя в магазин, он сразу увидел пузатый графин с пробкой, увенчанной большущим хрустальным шаром, пусть и покрытым мелкими гранями – а в качестве дополнительного сюрприза на прилавке у кассы дремал большущий черный кот.

– Беру, – указал маг на графин, доставая деньги, и, пока кассирша отсчитывала сдачу, пару раз погладил кота по загривку, а затем, изловчившись, рванул с его спины пук шерсти. Мохнатая жертва, зашипев, взметнулась над прилавком чуть не на метр, рванула в сторону дверей – но это уже не имело никакого значения.

Обратно в квартиру он вошел уже через десять минут. Поставил графин в ванную, пустил тонкую струйку – шар должен быть обязательно очищен проточной водой, – сам принялся шарить по ящикам письменного стола и вскоре наткнулся на пачку фломастеров.

– Отлично… – смахнув со стола салфетки и пластиковую хлебницу, Пустынник красным и зеленым карандашами нарисовал два треугольника, составившие звезду Давида, принес графин, водрузил его в центр каббалистического знака. Затем выложил на ладонь вырванный кусок кошачьей шерсти, подпалил его с помощью обычной газовой зажигалки. – Accepter, le feu, la nourriture, rendre j’itrangle!

Тонкие волоски почти мгновенно скрутились, превратившись в серый пепел – маг прихватил его в щепоть, чуть присыпал сам шар, остальное круговым движением высыпал на звезду. Опустил ладони на шар, закрыл глаза, напитывая его своей энергией:

– J’ouvre les yeux par la fenкtre premier humain…

Он замер, ожидая увидеть четкую и ясную картинку, – но вместо этого его окутал еще более глубокий мрак, местами пробиваемый мелкими голубыми и красными искорками.

– Ну же, ответь мне, Око, ответь…

Иногда, натолкнувшись на слишком сильную защиту, Око не могло заглянуть куда-то в потаенное место – но уж ответить, показать то, что происходит перед его глазами… Отвечало оно всегда, сразу и безупречно.

– J’ouvre les yeux par la fenкtre premier humain! Око, где ты? Отвечай!

Искры усилились, замелькали чаще, плотнее. Пустынник внезапно понял, что они пытаются составить какую-то картинку, меняются в цвете, собираются в определенных местах – но что все это означает, он понять не мог. Впрочем, означать это могло только одно: с Оком что-то случилось!

– Тысяча ифритов! – пробормотал он, подозревая, что лишился самой главной своей ценности. – Тысяча дохлых крыс!

Пустынник рванул ящик стола, выхватил первый попавшийся нож, полоснул себя по ладони, накрыл рукой хрустальный шар:

– Славутич! Славутич, я хочу услышать твой голос, я хочу взглянуть в твои глаза! Ну же, Славутич, не прячься. Я все равно дотянусь до твоей норы.

Драгоценная кровь пятисотлетнего мага, вытекая из пореза, смочила холодную поверхность шара, медленно впитываясь в поверхность заговоренного камня, и в шестнадцати километрах от Академической улицы начальник отдела планирования при аппарате президента тревожно поднял голову, кашлянул:

– Простите, коллеги, мне нужно на секунду отвлечься. Я обещал в это время сделать один очень важный звонок.

Над вытянутым столом послышался расслабленный вздох. Трое министров, двое начальников комитетов и генерал зашевелились, откинулись на спинки стульев, положили на полировку ручки и карандаши, потянулись к бутылкам с минеральной водой.

– Это ненадолго, – поднимаясь, кивнул Скрябин. – А вас, Павел Сергеевич, пока попрошу подумать, чем вы намерены кормить калужские дивизии все время, пока на хлебном комбинате не восстановят котельную. И запомните, что никаких запасов в мирное время вскрывать я вам не позволю, равно как и посадить тысячи человек на два месяца на одни сухари.

Последние слова Вячеслав Михайлович произнес, уже входя в комнату отдыха. Он торопливо сдернул с вешалки пуховик с глубоким капюшоном, накинул на плечи, поднял капюшон, открыл створку шкафа, шагнул в него и уже оттуда, из сумрака, поинтересовался, глядя прямо перед собой: