Доживем до понедельника. Ключ без права передачи - Георгий Исидорович Полонский

— Я-то ему готова верить. Он мне — нет…

— Мы вас знаем три года, а он — один. И после всего, что было, трудно ему причалить к нам…

— Я о том и говорю. Собираетесь вы у меня, ревнует он тебя ко мне… Ревнует, не спорь! Только напрасно, объясни ему. Я могу написать на своей двери аршинными буквами: «Все, кому интересно, — добро пожаловать!»

— Я понимаю… А как сделать, чтоб ему интересно стало?

— Ну и вопросик… Я ж не волшебник, Юлька, я только учусь…

…А еще они гуляли по лесу. Слушали капустный хруст снега под ногами, высматривали обещанных белок. Дергали ветки, чтобы по-братски уронить снег на голову зазевавшемуся «ближнему». Антошку тащили и развлекали по очереди, и никому он не был в тягость.

И была такая подходящая опушка, где Марина попросила:

— Таня! Почитай-ка нам.

— Стихи? Прозу? Басню? Монолог? — тотчас перебрала она весь ассортимент, с которым собиралась поступать в актрисы.

— Стихи.

— Пожалуйста. Ну, допустим, вот это. Называется — «Из детства»:

Я маленький, горло в ангине.

За окнами падает снег.

И папа поет мне: «Как ныне

Сбирается вещий Олег…»

Я слушаю песню и плачу,

Рыданье в подушке душу,

И слезы постыдные прячу,

И дальше, и дальше прошу.

Осеннею мухой квартира

Дремотно жужжит за стеной.

И плачу над бренностью мира

Я маленький, глупый, больной.

— Хорошо, — вздохнула Марина и посмотрела на Майданова. Тот, наморщив нос, спросил:

— Над чем он плачет? «Над бренностью» — это как?

— Над тем, что все проходит на свете, ничто не вечно.

— Ну правильно, — согласился Майданов мрачно. — Человеку это всегда обидно. Хоть маленькому, хоть какому.

— Даже мне понравилось, — заявил Адамян. — Странная вещь: информация ведь минимальная, так? Ничего нового, ошеломительного не сообщается. А действует!

Марина взяла его шапку за оба уха, надвинула на глаза:

— Женька, ты чудовище! Ну можно ли думать о количестве информации, когда тебе читают стихи?

— По-моему, за этим стихотворением моих данных совсем не видно. Они как бы не нужны, — пожаловалась Таня.

Майданов сплюнул. Когда его что-то коробило, он сплевывал.

— А ты их не навязывай, — резковато сказала Марина. — Кому надо — увидит. Ты же не в манекенщицы идешь — в актрисы!

— Все равно. Я чувствую, что для поступления это не подходит. Надо взять что-нибудь гражданское, патриотическое…

— А что, — спросил Смородин угрюмо, — красивым девчонкам прощаются пошлости?

— Пошлости?! А что я такого сказала?

— Когда же люди поймут, Марина Максимовна? Когда они поймут, что нельзя выставлять свой патриотизм, чтобы тебе за него что-нибудь дали или куда-нибудь пропустили! Другие свои данные выставляй, пожалуйста; может, и правда, в дом моделей возьмут… А это — не надо!

Татьяна, округлив большие красивые глаза, готовилась заплакать.

— Дядя Алеша сердится? — спросил Антон у Майданова, с которым успел подружиться.

— Ага, — сказал Майданов. — Он идейный.

И толкнул плечом Адамяна: отойдем, мол.

Когда их не могли слышать, спросил:

— Кто из вас придумал этот… культпоход? Только мозги не пудрить, я все равно узнаю.

— А тут все открыто, — удивился Женя. — Предложила Мариночка.

— Так я и знал. Педагогические закидоны!

— Слушай, ты ее все время с кем-то путаешь. Она — человек, понимаешь? С ней интересно — раз. Никогда не продаст — два. И говорить можно о чем угодно — три. Нам дико повезло с ней, если хочешь знать.

— Наивняк… Ну давай, заговори с ней «о чем угодно». О чем ей педагогика не велит!

— Ну например? О сексуальной революции? — ухмыльнулся Женька.

— О сексуальной? Нет, тут она сразу иронии напустит. Надо такое, от чего нельзя отхохмиться. Начни только — сам увидишь, как завиляет.

— Да что ты против нее имеешь?

— «Душевница» она. А я учителям-«душевникам» не верю! Я нашей Денисовне, завучихе, верю больше, понял? В трех школах перебывал, видал всяких. Одна инспекторша детской комнаты — тоже молоденькая, нежная, с «поплавком» МГУ на груди, — так со мной говорила за жизнь, так говорила…

— И потом что?

— А потом — протокольчик. И в нем черным по белому: «На собеседованиях Майданов Александр показал…» Ну и там все мои сопли доверчивые в дело пошли. Против Витьки Лычко и других… Ты их не знаешь. Артистка она была, понял?!

— Да… невесело, — признал Женька и тут же возразил: — Но это совсем из другой оперы!

— А я рассказал так, для примера… Ну чего это она решила в гости ко мне? Чудно ведь!

— Брось, Майдан. У нее никаких задних мыслей!

— Не знаю. Вот у ее «пузыря» — точно, никаких! — Майданов улыбнулся. — Но мама-то она ему, а не нам. Нам — классная дама, пускай даже самая лучшая. А друг твой, Смородин, — все-таки комсомольский чин… Так?

— Ну и что? Мы его выбрали, он же отбивался!

— Ладно, поговорили, иди к своим…

Женя отстал от него, тяжело озадаченный.

* * *

А потом в доме, когда гудела в печке отличная тяга, когда накормленный Антон спал под шубкой на оттоманке, а остальные пили чай после сытной пшенной каши, имел место разговор (несколько туманный для непосвященных, но это ничего: если они потерпят, все прояснится).

— Ладно, никто не спорит с тобой, — говорил Смородин. — А чего ты от Марины Максимовны хочешь?

— Мнения! — настаивал Адамян.

— Зачем? Это наша проблема, и мы решим ее сами…

— Как? Вызовем Голгофу на бюро?

— Не смеши!

— Баба Сима могла бы… — меланхолически сказала Юля.

— Так ее уже нет. — Адамян ходил взад-вперед, глядя себе под ноги. В нем заметна какая-то напряженность. — Есть Марина Максимовна, но она молчит…

— Жень, а я имею, по-твоему, право обсуждать это с вами? — спросила Марина Максимовна.

— Нет? Ну, не надо… что ж. Вообще-то, я и сам понимаю…

— Зачем же начал?

— Надеялся, что вы…

— Лопух потому что, — вдруг высказал с оттоманки Майданов, охранявший там сон ребенка. — Марине Максимовне неинтересно иметь неприятности из-за тебя, правда же?

Повисла пауза.

Смородин чиркнул спичкой для Марины: она разминала сигаретку. Но рассердившись (на себя?), она задула эту спичку и принялась эту сигарету крошить:

— Трудный вопрос, да. Тягостный. Такой, что все стараются отвести глаза. А надо бы набраться духу — причем не тете Моте, а мне самой! — и сказать на педсовете: «Вот мнение моих десятиклассников об одном из нас. Давайте думать, как быть».

— Вот! Я только этого и хотел!

— Ну и прекрасно. Если б еще обойтись без этой злости… Ты хотел знать — смогу ли я?